Сыны степей донских

До самого последнего момента многие из собравшихся не верили, что сейчас начнется страшное. Я. Ф. Пятиков, ординарец командира белоказачьей сотни, рассказывал много лет спустя ростовскому литературоведу К. И. Прийме: «Когда мы, верхи, примчались в Пономарев, мой командир Ермаков[24] и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство… Он более всего опасался, что в хуторе по случаю пасхи в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы-беляки разопьют весь самогон и нам ничего не достанется… А там черт те что делается!.. Ермаков сквозь толпу пошел до самой ямы. Вдруг ударил первый залп. Батюшки свети! Залп на первый день пасхи по живым людям!»

…Белые вели Подтелкова и Кривошлыкова. Сбоку шли Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. Подтелков узнал Ермакова, своего отрядника, участника боя под станицей Глубокой.

— И ты тут, Иуда?

— Тут. Но не как Иуда! — Ермаков заговорил быстро, как бы оправдываясь. — Я скакал сюда, чтобы успеть разлить и распить самогон в знак примирения с вами…

— А тут уже льют и пьют нашу кровь, — Подтелков хрипел, наступая на Ермакова. — Вижу и ты с ними расстреливаешь братов своих односумов…

Ермаков что-то пытался возразить, но когда Спиридонов крикнул ему: «Давай своих казаков-охотников!» — сказал твердо, как отрубил:

— Нету у меня палачей-охотников, — вскочил на коня и умчался со своей сотней…

Кровавый кошмар расправы над подтелковцами с потрясающей художественной силой и почти документальной точностью запечатлен Михаилом Шолоховым во второй книге «Тихого Дона»: «…десять приговоренных, подталкиваемые прикладами, подошли к яме…

После второго залпа в голос заревели бабы и побежали, выбиваясь из толпы, сшибаясь, таща за руки детишек. Начали расходиться и казаки. Отвратительнейшая картина уничтожения, крики и хрипы умирающих, рев тех, кто дожидался очереди, — все это безмерно жуткое, потрясающее зрелище разогнало людей. Остались лишь фронтовики, вдоволь видевшие смерть, да старики из наиболее остервенелых.

Приводили новые партии босых и раздетых красногвардейцев, менялись охотники, брызгали залпы, сухо потрескивали одиночные выстрелы. Раненых добивали. Первый настил трупов в перерывы спеша засыпали землей. Подтелков и Кривошлыков подходили к тем, кто дожидался очереди, пытались ободрить…

Яму набили доверху. Присыпали землей. Притоптали ногами. Двое офицеров, в черных масках, взяли Подтелкова и Кривошлыкова, подвели к виселице»[25].

Присев на холодную влажную от дождя землю, Кривошлыков наскоро написал два письма. Попросил кого-нибудь из собравшихся передать домой. Через несколько дней Василий Иванович получил последнюю весточку от сына: «Папаша, мама, дедушка, бабуня, Наташа, Ваня и все родные. Я пошел бороться за правду до конца. Беря в плен, нас обманули и убивают обезоруженных. Но вы не горюйте, не плачьте. Я умираю и верю, что правду не убьют, а наши страдания искупятся кровью…

Прощайте навсегда. Любящий вас Миша.

Папаша. Когда все утишится, то напишите письмо моей невесте: село Волки, Полтавской губернии, Степаниде Степановне Самойленко. Напишите, что я не мог выполнить обещание встретиться с ней».

Второе письмо отобрал и оставил у себя есаул Попов, председатель белоказачьего «суда».

Подтелков до последней минуты держался твердо. Его поразительное спокойствие на пороге смерти вынужден был отметить даже автор очерка в белогвардейской газете «Донская волна».

Обняв и поцеловав на прощание друга, Федор, уже с петлею на шее, обратился к собравшимся:

— Лучших сынов тихого Дона поклали в эту яму… Но знайте: Советская власть будет везде в России. Будет она и на Донской земле, которую вы залили кровью своих братов. Одно скажу вам: к старому не возвращайтесь, казаки!

Недолгой, но ослепительно яркой была жизнь Подтелкова и Кривошлыкова. Она оборвалась, когда старшему из них было 32, а младшему — неполных 24 года. В вихре событий формировались их убеждения, приобретался политический опыт. Не всегда молодые казачьи революционеры умели разбираться в сложных перипетиях борьбы классов и партий, порою подводила их, особенно Подтелкова, наивная вера в «общеказачьи» интересы. Но они смело и без оглядки шли навстречу будущему. Их бессмертный подвиг озарил подобно грозовой молнии путь трудовым станичникам к новой жизни. Путь этот был не прост и долог. Год спустя красноармейцы отряда, освободившего хутор Пономарев от белоказаков, сложили из кирпича на могиле героев скромный обелиск с надписью: «Вы убили личности, мы убьем классы».

В огне и буре гражданской войны сгорали дотла сословные предрассудки, спадала пелена лжи с глаз трудовых казаков и они становились вместе с рабочими и крестьянами под знамя Коммунистической партии. Неслыханные муки борьбы против сил старого мира «сплотили рабочих и заставили крестьян и трудовое казачество… поверить в правду большевиков»[26]. Подтелков и Кривошлыков одними из первых среди казаков поверили в эту правду. Их имена — немеркнущий символ мужества и беззаветного служения народу, светлым идеалам коммунизма.