Сыщица начала века

Уточнить невозможно, говорила или нет, поэтому примем это как данность.

Нонна не просто пьянчужка запьянцовская, Нонна была любовницей Чупа-чупса и вдовой Василия Лопухина, которого сгубил означенный Чупа-чупс и чья квартира была однажды ограблена каким-то Шурой Кренделем. Потом Шура зачем-то пошел сдаваться властям.

Что-то Алена уже слышала – в этом роде. Причем совершенно недавно. Вернее, читала – когда искала информацию о Бурланове. Не далее как вчера читала! Он-де был страшен во гневе, и многие отморозки предпочитали сдаться властям, только бы спастись от него.

Стоп, стоп! А не потому ли Шура Крендель сдался, что чем-то прогневил Бурланова? И сообщил в милиции, что унес там сколько-то тысяч долларов и тому подобное. А не унес ли он заодно и некую кассету? Ведь, судя по качеству той, которая была у Нонны, это явно копия? Может быть, она нарочно переписала себе эту кассету в свое время, чтобы когда-нибудь расквитаться с Чупа-чупсом? Хотела иметь против него оружие, которое так и не пустила в ход? Почему? Не захотела? Не решилась? Не успела? Или – в самом деле?! – забыла, где это оружие лежит?

Нет, не может быть, чтобы их похитили из-за кассеты! Лопухин мертв, Нонна – тоже. Теперь мертвы и Бурланов с Чупа-чупсом, причем последний – якобы по естественным причинам.

«Ты веришь в это, детективщица Дмитриева?! – ехидно высунулась откуда-то Елена Ярушкина. – А почему он сидел в яме, засыпанный осиновыми листьями с головой? А?!»

В самом деле, почему?

Боже, боже… какая путаница… как расплести этот жуткий колтун, который образовался в ее мыслях?!

Что, получается, их похитили те, кто знал о кассете и боялся, что ее новые хозяева смогут опозорить «светлую память» Чупа-чупса? Да какая там, к хренам, светлая память у этого… у этого вора и разбойника?!

А впрочем, он же ярый член партии «Верная сила». И если на телевидение попадет компромат на него – пусть даже посмертный компромат! – «Верной силе» накануне выборов в Думу это нанесет весомый ущерб.

Значит, все-таки дело в кассете. Товарищи Чупа-чупса по партии решили заткнуть рот тем, кто способен поколебать пьедестал их соратника. Да уж, там ребята крутые…

Ну и забрали бы эти крутые кассету, и дело с концом! А если они решили, что существует еще одна копия?

Была у Алены мысль ее сделать, была, да как? Видеомагнитофон только один, а доверить этот материальчик кому-то еще она просто побоялась.

Поверят им, что больше копий нет? Станут ли их вообще выслушивать? Может быть, их привезли сюда, чтобы, не задавая никаких вопросов… Чтобы прямо сейчас…

Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август

Он приехал в семь утра. Это могло бы показаться ранью, совершенно неприличной для визитов, кабы я не была в это время уже добрых два часа на ногах. Правду сказать, едва ли мне удалось нынче сомкнуть глаза хотя бы на полчаса…

На звонок мы выбежали в прихожую вместе с Павлой – с моей Павлой, постаревшей за эту ночь на десяток лет…

Открыв дверь и увидав Георгия, она согнулась вся, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

Разумеется, вчера, стоило мне только ступить на порог, как она вмиг догадалась о том, что со мной случилось. И пришлось сказать, с кем и как это произошло, иначе она умерла бы от горя, думая, что надо мной надругались какие-то неведомые злодеи. Но отчего-то даже и после этого она не перестала горько, молча плакать, хотя я-то предполагала, что Георгий относится к числу ее любимчиков. Я думала также, что к утру ее слезы иссякнут, но, оказывается, нет…

А Георгий словно бы и не заметил ее слез, ее искаженного горем лица. Только сказал просто, как если бы это давно вошло у него в обычай:

– Павла, подай мне чаю. Покрепче и с лимоном. Ночь не спал!

Вот как? Значит, и он не спал тоже? Да, это видно. Лицо его осунулось, костюм измят до неприличия, волосы растрепаны, а щеки подернуты щетиной.

Я смотрела на Георгия во все глаза, и сердце мое чудилось мне птенчиком, который трепещет под накрывшей его ладонью. Боже мой… я впервые вижу его небритым! Сколь многое случилось в моей жизни впервые из-за этого мужчины… из-за человека, которого я любила, как мне кажется, всегда, с той самой минуты, как только увидела его впервые, любила тайно, страстно, ненавидя саму себя за эту любовь и уверяя себя, что ненавижу его. И, оказывается, он любил меня, тщательно скрывая эту любовь под маской пренебрежения. Но теперь… теперь все изменится меж нами! Нет, уже изменилось. И Павле он приказывает, как собственной прислуге, и ко мне явился в ту пору, которая для любого человека, кроме мужа, недопустима.

Он приехал делать мне предложение?

Я обмираю. Я не знаю, что чувствую. Странное, оцепеняющее смущение овладевает мной.

Мы проходим в гостиную, садимся, Павла подает чай, который Георгий выпивает почти залпом, хотя чай очень горячий, просит второй стакан, но этот уже пьет маленькими глотками, и все это время мы молчим, молчим…