Сытые годы (СИ)

— Что это? — обращается он ко мне? И при этом указывает куда-то вперед. Я смотрю и понимаю, что вижу, как из-под низких облаков показывается туша какого-то гигантского летучего кита.

— Хрень Господня! — отвечаю, а сам начинаю что-то подобное вспоминать… — Это может быть большой воздушный шар, только почему он движется против ветра? Чёрт подери!

Доктор огромными прыжками понесся к нашей казарме, надо сюда тащить наших ребят, что-то всё это перестает мне нравится.

— Волкофф, давай заключенного в его домик, нечего ему делать на маяке! — фактически, даю команду совершенно растерявшемуся гвардейцу, он еще и соображает туго, это ещё надо было такого дурака найти и сюда отправить! Или у них там все такие идиоты? Не удивлюсь!

Но, кажется, что у этого полудурка какие-то проблемы! Солдатики отказываются своего командира пропустить на маяк! А док-то первым сообразил, что дело пахнет жареным. Сейчас пригонит моих парней и дело пойдет! Тут русских сначала было двадцать восемь солдат. Вот только по болезням пятнадцать из них списали на материк, отправили с оказией восвояси. Еще двое не так давно умерли, условия тут жесткие, а с их болезнями Хомсворт разбираться отказался — ему за это корона не платит. Вот если бы заболел смотритель, другое дело… Так что у меня девятнадцать морпехов против одиннадцати русских пехотинцев! Мне этого будет достаточно! Поручик орет на своих подчиненных! Он раскраснелся, как рак, вот-вот от натуги лопнет! Тут из казармы начинают выбегать русские солдатики, они все, как один, стают кордоном между офицером и маяком, и морды у них злые, а к винтовкам примкнуты штыки, и они ими на нас нацелились. Тут даже я немного сбледанул[18], простите за это просторечное выражение. Стоять против такого ряда острых кольев и быть ими проткнутыми совсем не та смерть, которой бы мне хотелось умереть: больно и ничего героического! Кажется, это называется русский бунт! Крики! Ор! Никогда еще не видел поручика таким возбужденным, но только его подчиненные сохраняют каменное спокойствие!

И тут происходит нечто непонятное! Прямо перед маяком появляется невысокий худой человек в странных одеждах, с большим крестом на цепи, борода его клочковата, и он босой, без обуви! На таком холоде и на таком ветру! Ибо его одежда слишком тонкая, чтобы дать надежную защиту телу от мороза! Он что-тот говорит на своем варварском языке, солдатики один за другим подходят к нему, получают благословение (почти как у нас, в доброй англиканской церкви) и стают обратно в строй. И опять шеренга штыков против нас с поручиком. И тут всё понеслось с невиданной скоростью! Этому бы мерзавцу чуть позже начать активные действия! Я краем глаза заметил приближающиеся красные мундиры[19]. Пара минут всего! Но Волкофф выхватил револьвер и выстрелил прямо в священника (ибо никем иным этот странный человек оказаться не мог). Тот упал, кто-то из солдат бросился к нему, а кто-то отоварил прикладом по голове своего офицера! Ну что же, прекрасно! Мы разберемся со всеми! У меня точные инструкции: в случае бунта заключенный выжить не должен!

Я выхватываю свой револьвер, чтобы отдать своим молодцам команду атаковать… и мир затягивает непроглядной чернотой.

Глава десятая

В жизни всегда должно быть место чуду

Чудеса делаются своими руками.

(Александр Грин)

Мыс Святой Нос. Маяк (район Губы Лопское становище)

16 декабря 1889 года.

Офицер по особым поручениям при Его Императорском Величестве Александре Михайловиче, Полковников

Если эту операцию не включит во все учебники военного дела (хотя бы военно-диверсионного), то я испанская принцесса! Это не менее круто получилось, чем освобождение диверсантами Отто Скорцени дуче Муссолини в Италии или штурм дворца Амина в Афганистане! Я даже немного горжусь собой! Но только немного. Кто знает, как бы развернулись события, если бы не этот странный человек, которого все тут знают как Иоанн Кронштадтский. Нет, порывшись в глубинах собственной памяти я сумел выудить оттуда, что кто-то такой в это время был и даже имел какое-то влияние на события в религиозной жизни России. Но где я, и где религиозная жизнь? Хорошо, что я попал в конец просвещенного девятнадцатого века, представляю, что сделали бы со мною хроноаборигены, попади я лет так на двести ранее, когда религия была неотъемлемой частью существования, маркером свой-чужой. В это же время путы опиума все меньше сковывали народ, особенно просвещенную ее часть. В которой в моде становился нигилизм и атеизм, главное, что на обрядовую часть жизни можно было не тратить время, самый сложный ресурс попаданца. Ибо все успеть невозможно, но даже сделать самое необходимое, когда местные товарищи двигаются со скоростью виноградных улиток — весьма проблематично.