Т .2 Стихотворения 1985-1995. Воспоминания. Статьи.Письма

Последний ее роман – «Оставь надежду навсегда» – надпись над вратами Дантова ада в применении к сталинской действительности — едва не вышел по-французски. Она погубила это издание, явившись к Гастону Галлимару и устроив скандал: почему он медлит с книгой, что за безобразие?! По уходе Ирины Владимировны Галлимар, царь и бог французского книжного рынка, велел рассыпать набор. Странно, что такая умная женщина так наглупила. Ведь она была — «ума палата»! Ведь даже Гайто Газданов, Георгии Иваныч, писатель хороший, но критикан, завистливый зоил, присяжный остряк (не без вульгарности, увы), всегда «игравший на понижение», мне как-то сказал: «Одоевцева – умница».

Она была, кроме тех случаев, когда скандалила, очень обаятельна. Мое восхищение, о котором я ей писал в дарственных надписях на всех своих книжках, относилось не только к стихам, но и к ней. Она отвечала надписями «со взаимным восхищением» (и это, увы, относилось только к стихам). Впрочем, на «Портрете в рифмованной раме», кроме «взаимного восхищения», сказано еще — «в знак нежности и любви». А на десятой странице там напечатано вот что:

Открытка – море, и скала,И на скале три пеликана.И я подумала:Бодлерне прав,Поэт не альбатрос, а пеликан —Ведь отрывает он от сердца своегоКуски, сочащиеся кровью,Звенящиеживою болью,И превращает их в стихи,Кормя свои стихи собою,

Как кормит пеликан своих птенцовСвоею плотью.Мне это ясно стало,Так ясно, что себя я вдруг —На мимолетное мгновенье —Увидела зобастым пеликаном,С широковейными крыламиСредь моря, на скале.Со мною рядомУвидела я тоже пеликаномВас, Игорь Чиннов, Вас, недавноПриславшегооткрытку эту мне.И тут же рядом, на скале —Совсем как на открытке —

Сидел и третий пеликан,Точь-в-точь такой же, как мы с вами.Но не поэт, а птица-пеликан.

В последний раз видел я Ирину Владимировну на своем утреннике в парижской Русской консерватории. Она председательствовала, как в прошлый раз Борис Зайцев, а перед этим Георгий Адамович, но — молчаливо. Говорить ей было трудно и статью ее о моей седьмой книге (из «Нового Русского Слова») читала милая Н.В. Ровская, артистка. Ни Сергея Маковского, редактора «Аполлона», ни Владимира Вейдле уже не было – Русский литературный Париж сузился, как бальзаковская шагреневая кожа.

Повторяю, в Одоевцевой было много очарования. Как мило картавила она свое обычное: «Здрасте-здрасте! Страшно рада видеть!» Впрочем, за восемь лет нашего парижского знакомства, почти еженедельных встреч, так она меня приветствовала редко.

Давно уже не было в живых Георгия Иванова, ее муж, собеседника, «сочувственника». Вскоре после его смерти Ирина Владимировна напечатала:

Не во мне, а там, вовне,В сердце ночи, в глубине,Как на плоском дне колодцаСветодумнаялуна.Лунный луч спиралью вьется,

Скользкою эмалью льется,Образуя на стенеИскрометного уродца.В сердце ночи, у окна,Где стихи и тишина,Безысходно, точно встарь,Мутностеклый, длинный-длинныйБлоковскийгорит фонарь,И в его бессмертном светеВ зеркалах и на паркетеРябь отчаянья видна.— Друг мой, незнакомый друг,На одной со мной планете,Очень мне «и ску и гру»,

Не с кем мне вести игру…

Некому, жалуется Одоевцева, сказать ей –

— Здравствуй, здравствуй! – поутру.Вечером: — Спокойной ночи.Спи, закрывши звезды-очи,Спи до завтрашнего дня!..Иль точнее и короче —Нет в лазури одиноче,Белопаруснейменя! —

такой она подводит итог. И вот точное о ней слово: она была белопарусная. Да, она была лермонтовский «парус одинокий», и было ей по-лермонтовски «и ску, и гру» — «и скучно, и грустно, и некому руку подать».