Табернакль

Мы дождались восхода солнца и стали спускаться по осыпям камней, по крутизне, и, обернувшись у подножия горы, я себе не поверила: да неужели я сумела туда подняться и спуститься оттуда, оставив на склоне прежнюю усталость и нездоровье?

Я вспомнила рассказ подруги, пропавшую черно-бронзовую статую дочурки мифического врача с начищенными до золота очередными выпускниками-курсантами грудями и кончиком носа, улыбнулась и через полминуты, улыбаясь, не узнала и присутственного места своего: институт, некогда именовавшиймя Мариинским приютом, бывшим на памяти моей розово-красным, подобно многим петербургским зданиям Петербурга девятнадцатого века (мне, когда я была его сотрудницей, напоминал он по цвету то дворец Белосельских-Белозерских, то Инженерный замок), выцвел, стал белесо-розовым или полинявшим желтым, обесцветился начисто, то ли его давно не ремонтировали, то ли загрунтовали, а красить раздумали. Только мелькнувший на мгновение в окне маршрутки кирпичный домик без-окон-без-дверей во дворе за деревьями был темно-ал, как прежде.

Уже отмаячил в створе проспекта Сампсониевский собор, наш малый автобус выбрался на набережную, а у меня все плескалось на глазном дне изображение дома, бывшего для меня, да и для многих, пропастью, перевалом, метафорой тех самых “многих знаний”, порождающих “многая печали”.

Пробке на набережной, казалось, не будет конца, волнение, подавляемая спешка, сознание личной незадачливости и невезучести томили меня, я достала купленную на вокзале книгу, в которой ожидало меня послание в виде фотографии резного ящичка-часовенки неопределимого масштаба. На обороте карандашом было написано: “Табернакль”.

Глава вторая

Жаба подколодная. – Появление Орлова. – “Сделайте эскизы”. – Дизайнер падает в обморок. – Безрукие, однорукие, “электрики” и “транспортники”. – “Отчего рождаются такие дети?” – Петя, Паша, Хасан и Жанбырбай.

К вечеру, когда схлынули, готовясь ко сну, дневные заботы, набрала я номер Германа Орлова, но никто не брал трубку, должно быть, съехали за город до осени в свою любимую дальнюю избушку, где под крыльцом жила-была подколодная жаба, познакомившая их год назад со своим жабенком; жабу Орловы поили молоком, она признавала их и дите вывела на показ не без гордости.

К моменту появления в рыже-алом институте Орлова я провела там года полтора.

– Я ваш новый дизайнер.

Он стоял на пороге, высокий, лохматый, большерукий, с широко открытыми удивленными глазами.

– Прошу любить и жаловать, – сказал начальник группы, выходя в ослепительно-белом халате из своего закутка за шкафом; в руках держал он гламурную розовую пластмассовую женскую кисть, на которую натягивал кружевную ажурную женскую перчаточку, – это Герман Иванович Орлов, его из Мухинского к нам распределили. Вашего полку прибыло, Наталья Васильевна.

– Нашего прибыло, – отвечала я, – он ведь Орлов, а я Сорокина.

– Ну и флиген зи, битте, – сказала, улыбаясь, Прекрасная Фламандка, появляясь из соседней комнатушки.

– Насколько вы лучше, Евгения Петровна, когда улыбаетесь, чем когда ворчите. Заберите новенького, покажите ему все, пусть ознакомится.

– Пойдемте, – молвила Фламандка, – сначала проведу вас по институту, потом сходим через двор в клинику.

Он послушно пошел за нею, точно овечка, а когда вернулись они через полчаса, лица на нем не было.

– Ознакомились? – спросил начальник группы.

На сей раз доставал он из формы розовый женский указательный палец правой руки.

– Какие тут больные дети…- пробормотал Орлов. – И сколько их… Я не знал, куда меня распределили. Я такого не видел никогда.

Через неделю директор велел ему посмотреть операцию.

– Вы, Герман Иванович, там порисуйте, эскизы, что ли, сделайте или наброски, мы хотим выпустить к выставке в Москве буклет о новых методиках с иллюстрациями а-ля Леонардо да Винчи. В разных ракурсах рисуйте, поэффектнее.

Дело было летом, вскорости в открытое окно постучал идущий из клиники в сектор биомеханики доктор Мирович.

– Виталий Северьянович, Женечка, Натали, мое почтение, заберите сотрудника из клиники, он там на операции сознание потерял, сейчас его нашатырем в чувствие приведут. Дяденька он высокий, костистый, с таким грохотом рухнул, надеюсь, ничего не сломал.

Фламандка привела Германа, был он бледен. Она налила ему чаю, Виталий Северьянович озабоченно спросил: может, в чай спирту плеснуть?

– Нет, нет, не надо, – отвечал новый сотрудник, смущенный донельзя, – мне уже чего-то плеснули. Не знаю, как так вышло.

– Эпилепсией не страдаете? – спросил Северьянович.

– Что вы, что вы. Когда йодом кожу мазали, я стоял, и когда разрез делали, тоже, но как начали пилить кости, сухожилия рвать, я и выключился.

– Тонкая вы натура, Герман Иванович, – сказала Фламандка, – хотя по виду вашему этого не скажешь.

– Как говорят, натура дура, – отвечал Орлов. – Спасибо за чаек. Я человек мирный, а тут у вас как на войне. Госпиталь, передовая, раненые круглый год год за годом. Когда туда шел, опять детей видел. Что это? Отчего? Под транспорт попадают?