Табернакль

— Ты не знаешь? Новое начальство невзлюбило его, — может, за то, что прежний директор сильно его уважал; лещенковские скульптурные ручки казались новому руководству ненужными разработками. Впал он в депрессию, его положили в клинику, чтобы подлечить и успокоить, да не особо с ним и возились, дома тоже что-то у него не заладилось, одолевал его мрак, одиночество томило. Я ходил к нему по утрам. Я его и из петли вынимал одним таким утром.

Поезд Орлова обозначился на табло, тут он вспомнил, что у него есть для меня презент, книжка вроде буклета про училище Штиглица, музей Мухинского выпускает, я специально две взял, одну для тебя, там работы дореволюционных студентов, я еще не все рассмотрел.

Я открыла тонкую цветную книжку наудачу и прочла подпись под рисунком: “И. Цельхерт. Изображение табернакля (дарохранительницы) с двумя геральдическими птицами. Офорт. 1900 г. Музей прикладного искусства училища Штиглица”.

— Надо же, — сказала я, — какое послание. Интересно, кто он был, этот Цельхерт? Может, он учился с Любой Гордель, будущей матерью Клюзнера? Или с Виктором Эмме, будущим прадедом моей будущей невестки? А ларец-то, ларец! На табернакль не похож. Напоминает шкатулку, в которой прислали в Америке Рериху Черный камень. Может, из какой домашней церкви?

— А что такое табернакль?

Я объяснила, добавив, что классически должен сей предмет исполняться в виде часовни, увенчанной крестом, в виде маленького здания с ящичком для Святых Даров.

— Здания? — переспросил Орлов. — С ящичком?

Помедлив, чуть побледнев, он подхватил свой неподъемный рюкзак и взял меня за локоть.

— Поехали ко мне в мастерскую.

— Сейчас? — оторопело спросила я. — А поезд?

— Еще придет, — решительно он, — идем. Я подарок для Евгении Петровны к юбилею сделал. Ты должна посмотреть.

В метро мимо нас по эскалатору промчались вниз улюлюкающие подростки; в самом низу на сходе с лестницы их задержал человек с костылями; после некоторой заминки они все же рванули к поезду.

— Блин, твою мать, сейчас из-за этого урода долбаного опоздаем на фиг!

Поезд ушел, увезя торопившихся гопников. Человек с костылями, покраснев, поковылял в конец платформы.

Тут меня разобрало.

— Черт! Черт! — вскричала я. — Вот если человек хромой, слепой, глухой, однорукий — так он урод! Можешь любое другое слово подставить, смысл остается! А сколько тварей бездушных, наглых, подлых, жадных, лживых, ворюги, хамы — они все нормальные! Да каждый из нас готов под этой парашей подписаться, включая самих инвалидов.Что ж мы за порода поганая?!

Орлов, по обыкновению, отвечал мне ровным голосом:

— Про породу, Наталья Васильевна, это не твоя реплика, а Лугаревича.

Мы ехали, вагон грохотал, мы молчали.Когда вышли мы на площадь под небосвод голубой, я продолжала, но уже не так громко:

— Из каких спартакиад времен Молотова–Риббентропа вывалилась мечта об одинаковых, калиброванных косая-сажень-молодцах в белых тапочках из одного стручка?

Вздохнул мне в ответ Орлов:

— Как я люблю в лес ездить… Тихо там, человеческих справедливости с несправедливостью нет. Грибы и клюква.

По счастью, мастерская его была неподалеку от “Нарвской”.

У окна стояли легкие переносные складные козлы, любимые художниками, превращающиеся в стол любой величины. На планшете-столешнице нечто было укрыто холстом. Орлов снял холст, я увидела макет… нет, модель… увидела маленькое здание Мариинского приюта. Стены были оранжево-алы, на крыше сидели двенадцать животных восточного календаря, то там, то сям, словно греющиеся на солнце кошки. Орлов всегда рисовал животных, они были его любовью, мне и прежде нравились его афиши для зоопарка, которые Евгения Жерехова вешала на стене у окна; но эти скульптурки были его особой удачей: улыбающаяся обезьянка, беспечный дракон, молодцеватый петух. Около трубы, облюбованной мышью, красовалась на проволочном стержне кормушка для птиц, похожая на цыганское вардо. На крыше, трубах, головах и хвостах календарных животных поблескивали звезды. Второй этаж оказался ящичком, Орлов выдвинул его.

— Он пустой?

— Пустой. Вот ящик первого этажа полней полного.

— Можно посмотреть? А что там лежит?

— Смотри, — сказал Орлов.

Я смотрела на мизинчик для любимой заказчицы, известный шедевр Виталия Северьяновича, на ярко-зеленое опушенное перо тропической птицы, стащенное Князем из схрона и тайком подаренное им Жереховой, на кусочек сосновой смолы, полуянтарь-полуладан, на застывшие лужицы кроваво-алой смальты из штигличанских мастерских, скальпель Болотова, которым Герман доводил до совершенства гипсовые модели, кипарисовый крестик, оставленный Князем Мировичу, засохшую, затвердевшую птюшку-печенюшку Княгини.

Дно ящичка усыпано было полупрозрачными, прозрачными зеленовато-мутными стеклянными капельками.

— Бусины? — спросила я.