Тадзимас

– …пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По…Так всегда бывает с людьми, которые не умеют, а вернее всего – не хотят, вопреки наветам и злу, в этой жизни, на этой земле, в мире, в яви, и в мире внутреннем, в мире собственном, созданном ими, в чудотворстве своем и творчестве, в просветлении, в таинстве, в празднестве, в детстве, в сказочном волшебстве, с мировою душой в родстве, да и в зрелости, даже в старости, став друзьями добра и радости, почему-то вдруг умирать.

Мы вдвоем тогда – поклялись.

Что за клятва это была, все – в душе, и конечно же – тайной это было долгие годы.

Но теперь – уже можно сказать.Мы поклялись в дружбе и верности, поклялись оставаться самими собою в любых обстоятельствах жизненных, какими бы там они в дальнейшем ни оказались, поклялись мы сберечь и продлить дыхание речи русской.

И тогда удивительно чистый, ясный, неизъяснимый звук всем естеством своим, каждой клеточкой тела, хребтом, осязанием, зрением, слухом различил я в осенней, вечерней, полной чар и даров, тишине.

Обращенный к душе моей, звук этот был началом той музыки мироздания, в которой, издревле и навсегда, все сущее взаимосвязано, в которой нет пауз ненужных и бесполезных пустот, а есть только это вот вечное, жизнетворное, благотворное звучание, обещание новых дней, только свет и любовь.

Я поднял к небу глаза.

Надо мной, над моей головою – сияла вверху небывалая, таинственная звезда.

И связь свою с этой звездою – осознал я тут же, мгновенно, всей душой, и уже навсегда.Высока, свободна, прекрасна, глубь и даль привычно раздвинув, темноту от себя отодвинув, в откровенье своем пристрастна, как над Баховским звучным клавиром, над судьбою моей, над миром, над Словом, над гранью Числа, горела она, светла.

Пролетел слишком низко, так низко, что казалось, навис он прямо над нашими головами, большой, вначале как будто надвигающийся на нас, а потом тяжело начинающий заваливаться всей массой, наискось и по кривой, за кромку дальнего леса, постепенно и неудержимо исчезающий там, за ней, со всем своим гулом, рокотом, со всеми своими сигнальными, разноцветными, бортовыми, пульсирующими огнями, невидимый, но, тем не менее, всеми нервами, не иначе, ощутимый вверху самолет.

В небе ярко горела звезда. Над юдолью земной. Надо мною. И знал я, под нею стоя – осенней давней порою, – что это за звезда.

…Что же с нами творилось тогда?

Мы то сидели, вроде бы и вместе, но как-то осторонь, отрешенно друг от друга, то вдруг бросались, охваченные странными, смутными предчувствиями еще неведомой нам, пугающей, притягивающей, долженствующей сбыться завтра, предрешенной новизны, зачем-то – наземь, или вдруг откидывались, я – в своем закутке, Губанов – метрах в двух от меня, съежившийся, в комочек сжавшийся, – навзничь, и лежали, глядя в темное небо, на сырой, холодной земле, среди листьев и венков, рядом с пастернаковской могилой.

Тишь и глушь смыкались вокруг.

Тьма смолою влажной густела.

Ветви сосен вздрогнули вдруг.

А звезда – все горела, горела.

И оба мы, словно опомнившись, разом встали с земли.Постояли вместе, в молчании, – под звездой в высоте. И ушли.

Вокруг – были только леса, были просто леса – так мне чудилось, так мне виделось, так это было, – и кричали, кричали поодаль, уносясь в темноту, в неизвестность, сквозь пыланье листвы, электрички.

И еще была – тишь. Тишина.

Тишь и глушь – без конца и без дна.

И в стороне от кладбища, близко, в реальной жизни, в яви, в единстве с правью, – не просто виднелась, но как-то пронзительно ощущалась церковь Преображения Господня.

Шестнадцатый век. Тоже – горение. Больше: сияние.

Духа присутствие. Дом его. Храм.

Что-то звало нас – живущее там.

И мы – разом, одновременно, – ринулись туда.

Мы молились, чтобы все было хорошо.

Как умели, так и молились.

И мольбы наши – были услышаны.

Так мне думалось. Так мне верилось.

Так мне виделось. В глубь и в высь.

В даль и в боль. Вперед и насквозь.Все – явилось. И все – сбылось.

Я не был пьян. Какое там! Да и с чего? Вино вином, но дело было совершенно в ином.

Переживал я какой-то особый подъем.

Ощущение было, что вновь я перешагнул некую важнейшую для меня грань.

Я молчал – и было такое чувство, как перед словами чьими-то, свыше, наверное, раздавшимися, для меня, для души моей, для судьбы:– Да говори же! Время пришло твое. Говори!..

В молчании мы возвратились в столицу.

Молчаливо – кивнули друг другу.

Молчаливо – расстались.Молчаливо – в разные стороны – разъехались по домам.

…Ранним утром – толпы возле газет за витринными стеклами, сдвоенное фото новых правителей, крик, смех, – газеты, распроданы, рвут из рук, метро бурлит, – газеты, «Правда», вытащенная из автоматов и расхватанная, машины с газетами – я сорвался с постели, и выбежал на улицу, и бежал, не веря еще, утром, пораньше, чтобы успеть, пока не увидел все.

Потом – стало все спокойно. Спокойнее – не бывает.

Всем – вроде бы наплевать. И на новости, и вообще – на все, на что только можно, спокойным будучи, вроде бы, сразу взять да и плюнуть.