Тадзимас

– Владимир Алейников… Это имя давно на слуху, – говорит Юрий Каминский. – Я бы даже сказал: на струне времени. Более того, он сам является струной, связующей век уходящий и век грядущий. И совсем не потому, что им написано огромное количество стихотворений, а по огромности и мощности пластов, которые он сумел поднять в человеческой душе. Все это настолько объемно, значительно, что определенной своей частью уже принадлежит грядущему. Мы с ним дружны тридцать лет. И, как мне кажется, я знаю его изнутри. Во всяком случае, мое глубокое убеждение: сегодня в русской поэзии – это самая рельефная фигура. Поэт милостью Божией. Это, разумеется, не исследование, это мое ощущение от поэзии Владимира Алейникова. Мне кажется, ему удалось то, что не всякому, даже большому поэту, под силу. Такое впечатление, что он не просто знает все возможности русского языка – он все тайны этого языка чует кожей, кровью, всей плотью своей. Это позволяет ему находить в словах такие оттенки, такие полутона, о которых до встречи с его поэзией и не подозревал. Но я всегда знал: рядом с нами жил и живет большой талантливый поэт. Да нет! Пора уже назвать вещи своими именами. Он – гениальный поэт. Это мое глубочайшее убеждение. Эта уверенность уходит корнями в далекое прошлое, когда он, еще мальчик, почти ребенок, прочитал строки: «Тучи ушли на запад, бок земле холодя, только остался запах спелых капель дождя». Картинка настолько была реальна, что я был уверен: я вздрогнул и поежился от крупной и прохладной капли дождя, скатившейся мне за шиворот. Хотя никакого дождя и в помине не было. Стоял ясный солнечный день. А теперь выходят книги, одна лучше другой. И я завидую людям, открывающим их в первый раз, ибо их ждет встреча с Чудом, имя которому – поэзия Владимира Алейникова.

И сызнова я говорю:– Верю в чудо и верю в слово. Вспоминаю зарю свою. Слава мира и право крова – там, в холмистом, степном краю.

– Выход книг Владимира Алейникова будет событием, – говорит Евгений Рейн. – Алейников выиграл свое сражение и четко держит свою дистанцию в русской поэзии. Уже сейчас его можно назвать классиком новейшей русской поэзии.

– Поэзия Владимира Алейникова глубоко интимна, – говорит Генрих Сапгир. – Это все время ожидание чуда, которое идет откуда-то из-за горизонта, – и как будто поэт постоянно ловит какие-то звуки и образы, только намеком дающие о себе знать.

…Я вспомнил, как в конце семьдесят третьего года, завершая «Отзвуки праздников», отправил я в Москву, Сапгиру, изрядную груду своих новых стихотворений и поэм, рукописные и машинописные сборники, украшенные моими рисунками, несколько наивно, может быть, но зато уж старательно, как и всегда, оформленные. И Генрих сделал широкий жест, из тех, на которые был он способен, а тем более, было это очень даже в его духе, – прислал мне денег на дорогу. А на обороте почтового извещения о переводе – написал он такие стихи: «Прими Поэт мой скромный дар мне предсказали Пифии что Музы сохранят твой дар в забытой Богом Скифии». Вполне по-сапгировски. И – по-дружески. Что в далекие, сложные, а нередко – тяжелые, годы – было дорого для меня. И я сумел тогда выбраться – из Кривого Рога, из Скифии, – и опять начались скитания, ну а с ними – и новая книга. (В девяностых мне говорили, что Сапгир выставлял мои книги – самиздатовские, разумеется, и, скорее всего, те самые, что прислал я ему когда-то, ну а может быть, и другие – из подаренных мною встарь, от души, собрату-поэту, – и не где-нибудь, а в Третьяковке, на какой-то огромной выставке. Что ж, бывает и так. В это время вновь я жил вдали от Москвы, но теперь уже – в Коктебеле. Жизнь моих самиздатовских книг продолжалась – уже вне меня. Были сами они по себе. Где хотели – там появлялись.)

Двадцатого ноября – у Генриха день рождения.

Был бы. Если бы он был жив. Был – на белом свете.

Осень – а Сапгира нет на свете.

Был бы жив он – позвонил бы я ему и поздравил: с днем рожденья, Генрих! —