Тадзимас

Старинный мой друг еще по Кривому Рогу, Слава Горб, Вячеслав Феодосиевич, запорожской крепкой породы, стержневого ума человек, вначале переехал с Украины в Москву. Жил он в коммуналке, но у него – было свое жилье, было где притулиться, отдышаться. А у меня, посреди скитаний и бездомиц, в семидесятых годах, никакого угла не было. Периодически я приносил ему свои и прочие тексты, оставлял на хранение. Потом как-то стал забывать, где они, эти тексты, что где находится. Слава Горб переехал из Москвы в Киев. Важно сказать, что писал он замечательную прозу, пока что не изданную, и вещи его я высоко ценю и давно люблю. И вот, уже к середине девяностых годов, он, человек исключительной порядочности и чистой души, но медлительный, стал по частям привозить мне в Коктебель мои бумаги, оставленные когда-то, лет двадцать и более назад, мною у него, надежного друга. Изумлению моему не было предела. В общей сложности эти бумаги занимали более двух вместительных рюкзаков. И среди них оказались тексты, которые я считал безнадежно погибшими и невосстановимыми, и много еще чего оказалось, что так помогает мне теперь в работе. Вот ведь как бывает. Поистине, самосохранение – себя, своего огня, духа прежних героических времен – в текстах, которые вернулись, живут, действуют.

Самиздат – независимость, самостоятельность. Да, были мы независимы, самостоятельны в выборе своем.

Самостоятельность текста была его двигателем. Чем текст был самостоятельнее, сильнее, тем более широкое хождение он получал. Чем самостоятельнее был в своих действиях человек, занимающийся самиздатом, тем увереннее он чувствовал себя в условиях гнета цензуры, вечной оглядки, осторожности, иногда и страха, в тех условиях, о которых молодые, по счастью, и понятия не имеют.

Самиздат – самоуважение. Да, именно: хочу оставаться самим собой, остаюсь собою в любых обстоятельствах. Я рискую, но я знаю, на что иду. Я действую. Под лежачий камень вода не течет. Мой самиздатовский труд – часть общего важного дела.

Но самиздат отнюдь не самоуспокоение. Какое там! Не для того возник он, чтобы, допустим, отпечатать текст и успокоиться. Как раз наоборот. А споры, а дискуссии ночные наши? Даже ссоры. И примирения. И закадычные дружбы. Казенностью и не пахло. Шел, развивался живой процесс. Немало шишек можно было себе набить на этой дорожке. Можно было и основательно покалечиться. И даже погибнуть.

Но – взялся за гуж… Немало критики можно было выслушать. Немало выводов полезных сделать. Успокаиваться, останавливаться на чем-то было просто невозможно.

Вспоминаю наши с Сашей Величанским вечерние обсуждения некоторых текстов – у меня ли, в комнате на Автозаводской, с окном во всю стену, за которым густела пронизанная огнями темнота, у него ли, в квартире неподалеку от метро «Университет», где припасов на кухне было маловато, но всегда находилась чашка крепкого чаю или выпивка, а еще – хорошие книги и самиздатовские перепечатки. Как горели мы оба тогда написанным нами или прочитанным нами! Как жили всем этим! Как заводился, волновался Саша, и произносил вдруг лаконичную и полную смысла тираду о том, что особенно его поразило, и скулы ходили зигзагами на его лице, и проницательные, с колючими искорками, глаза его смотрели куда-то туда, за окно, будто видели там что-то важное для него, видели насквозь, и вот уже в спонтанной речи возникали неожиданно четкие формулировки, и нервическая, взвинченная повадка его, напряженность всей фигуры, худой, поджарой, жилистой, готовность ринуться вперед, как перед бегом, как перед прыжком, сменялись собранностью, спокойствием, он закуривал и неожиданно улыбался: он понял что-то для себя. Но это была всегда лишь передышка перед новым рывком.