Таежный рубикон

Уже больше часа ковылял по тайге после злополучной встречи с тигром, а все никак не мог окончательно успокоиться, полностью прийти в себя. Зубы нет-нет да и принимались непроизвольно отбивать мелкую дрожь. И срывалось дыхание. И опять накатывала испарина. А в голове все саднила неотвязная мысль: «Как же все-таки удалось разойтись? Почему он меня отпустил? Почему разрешил уйти?» И перед глазами снова оживала залитая красной юшкой оскаленная звериная морда с желтым сморщенным носом, тяжелыми белесыми надбровьями и длинным разлетом жестких белых усов...

* * *

Удалось разойтись... С хищным беспощадным зверем удалось... А с другими двуногими не получилось! Как ни жил, казалось бы, осторожно ступая, стараясь лишний раз не подшуметь, не лезть, очертя голову, в глупые передряги и ненужные конфликты с этими отмороженными сволочами – все равно ничего из этого не вышло. Все равно втянули в свои темные тошнотворные дела. Принудили стать таким же, как они, жестоким и тупым. Заставили убить человека!

И это – все... Это теперь – навсегда! С этим теперь дальше жить. И носить внутри до последнего часа...

* * *

Еще и еще раз прислушивался к себе и удивлялся, и досадовал, не ощущая почему-то страшной боли раскаянья от совершенного святотатства. Конечно, было там, где-то на самом донышке души что-то похожее на нее, какое-то смутное, не до конца уловимое сожаление. И это все. И не больше того...

* * *

А боль-то все-таки была. Но только совсем по другому поводу. Тягучая и нудная, но все ж таки не заходящая за край. Такая, какую безропотно носят в себе годами. С которой мирятся, к которой привыкают, как к застарелой, неизлечимой болячке. И много самых разных причин было у этой его хворобы. Слишком много для того, чтобы можно было прямо сейчас, вот здесь, в залитой солнечным полднем тайге, все их понять и переосмыслить.

А потому он даже и не пытался это сделать. Брел себе и брел, как заведенный, по глубокому рыхлому снегу, с трудом переставляя ноги. Все больше сдавая с каждым свинцовым шагом от жажды и усталости. И, вызверяясь от постепенно одолевающей немощи, упорно гнал от себя едва преодолимое искушение остановиться.

Татьяна, Семеныч... Андрей...

– Я понял. Вижу. Давай... – глухо и без всяких интонаций пробасил в ларингофон ментовской командир. И сразу же быстро и легко соскочил с саней. На удивление легко для своей грузной и обманчиво неповоротливой фигуры. Крепко врос в снег и властно выкинул вверх раскрытую лопату-ладонь, призывая всех остановиться.

И тут же с других дровней, шедших параллельно почти рядом, спешился еще один боец, похожий на своего начальника, как сын на отца. Такой же рослый и хмурый крепыш, с короткой бычьей шеей и широким разворотом плеч. Спешился и на бегу, сорвав с плеча СВД, молниеносным, безупречно отработанным движением, дослал патрон в патронник и, проскочив еще с десяток метров, тесно прирос к стволу дерева и изготовился к стрельбе.

И Семеныч сверзился с саней. Поднялся и, шумно, с присвистом дыша, подбежал к командиру ОМОНа, прилипшему к окулярам бинокля:

– Ты что же это?.. Ты что творишь, дурак?! – закричал он громко, порушив лесную тишину, настойчиво теребя мента за рукав камуфляжа. – Я ж тебя просил!..

– На место! – мрачно кинул ему начальник. Бросил, как неразумной собаке, посмевшей ослушаться хозяина.

– Там же... – вскрикнул Семеныч и не успел договорить. Омоновец, не глядя, отшвырнул его тыльной стороной своей здоровенной пятерни, будто надоевшего кутенка. И эту же руку мгновенно снова выкинул вверх, готовясь отдать следующую команду. И матюгнулся, краем глаза заметив, как Татьяна, выскочив из саней, стремглав понеслась вперед. Да так легко и неправдоподобно быстро, что высыпавшие через мгновение на снег бойцы не успели ее вовремя перехватить. Они, надрываясь, пластались вдогон, но расстояние между ними и беглянкой не только не сокращалось, а, наоборот, увеличивалось с каждой секундой. Казалось, что хрупкая девчоночья фигурка не бежит, а словно летит, парит, совершенно не касаясь земли, бессовестно нарушая извечный непреложный закон тяготенья.

И сбитый с ног, но и не думающий сдаваться Семеныч суматошно вопил ей вослед:

– Беги!.. Беги, дочка!.. Беги!.. Не давай им, ханыгам, шалить!

И верные справедливые слова, вылетающие из его разверзнутого, переломанного рта, кроваво пузырились на его редких и слабых, истертых почти под корень стариковских зубах.