Таймыр, Нью-Йорк, Африка... (Рассказы о странах, людях и путешествиях)

В деревне я жил среди своих. В городе — другое. Я не сразу понял это и учился не очень хорошо, надеясь, что как-нибудь все обойдется. Тогда отец отвез меня в Каир и устроил в ту школу, где учились в свое время некоторые наши будущие министры. Там у меня появилась цель, я понял, что образование откроет мне дорогу куда-нибудь повыше, чем в провинциальную канцелярию.

За школой — университет. Если вы сегодня, спустя два года после того как я покинул его с дипломом в кармане, пойдете на литературный факультет и спросите обо мне, каждый скажет вам, каким уважением пользовался Абу Самра.

В университете я руководил спортом, устраивал студенческие вечера и защищал идеи республики от всяких посягательств. Я чувствовал, что мое призвание — не карьера религиозного деятеля, не военная карьера, а нечто другое. Я люблю общество и хочу познавать людей. Лосле окончания университета я пошел в департамент информации и, работая с иностранными журналистами, стараюсь приносить пользу республике.

Спасибо вам за то, что вы приехали в нашу деревню. Спасибо также за то, что вы со вниманием выслушали мой рассказ. Вы уедете в свою страну, но, если аллаху это угодно, мы встретимся еще, может, через год, а может, через десять лет…

Мы поблагодарили Абу Самру за рассказ, за добрые слова и отправились спать.

Но мне не спалось.

— Доктор, — сказал я, — вы ведь соблюдаете здешние обычаи, если так-то уж говорить?

— Стараюсь, — буркнул он. — А к чему вы это?

— А к тому, что сегодня калам, день третий. Мы слышали рассказ Абу Самры. Теперь ваша очередь.

Доктор долго отнекивался, но я все же настоял на своем. Конечно, многое о докторе я знал и раньше, но кое-что было для меня новым. Постараюсь совсем коротко изложить и без того короткий рассказ доктора, который я вытянул из него клещами.

Он родился в селении Вятские Поляны — это пристань на реке Вятке. Отец был красногвардейцем, потом воевал против Колчака в рядах знаменитой дивизии Азина. Дома говорили по-татарски, но отец, который хотел, чтобы сын знал и русский, определил его в русскую школу. Школа была в четырех километрах. В мороз, в распутицу — все равно четыре километра в школу, четыре обратно. В девятом классе сын стал комсомольцем, научился водить трактор. Тут война, попросился в армию — отказали: возраст не вышел. Определился на завод, но «не солидно получалось, все воюют, а я…». Писал секретарю райкома, в обком — отказали. Но вот исполнилось восемнадцать лет…

Полевая почта отца оказалась в пятистах метрах от полевой почты сына. Они встретились. Месяц спустя отец погиб на Курской дуге. Гатауллин-младший был танкистом, стрелком-радистом, получил контузию под Сандомиром, орден Красной Звезды, медали за Берлин и Прагу… Приехать после войны в Москву. Никого там не знал, вспомнил, что один земляк учится в Институте востоковедения. Приняли и его. Стипендия невелика, а надо было помогать матери с сестрой. Три года подрабатывал в бригаде грузчиков на Рижском вокзале: руки заняты, голова свободна, твердишь арабские слова…

Окончил институт, написал работу об аграрных отно-тениях в Сирии. Работу заметили, нашли склонность к научной деятельности. Вот и все, «в общем, ничего интересного, уж если так-то говорить».

* * *

На карте Египта — две краски: желтый цвет пустынь и узкая зеленая полоска долины Нила, расширяющаяся в дельте. Пустыни — почти девяносто шесть процентов территории страны. Но Египет, который знают все: его главные города, его памятники древности, его житницы — это четыре процента территории, закрашенные на карте зеленой краской.

Пустыни — всюду. Они подступают к городским окраинам, начинаются у межи засеянного поля. Едешь из Каира в Александрию — за окном бежит пустыня. Отправляешься к Асуану — пустыня тут как тут. Твой путь в оазис Файюм — и пустыня сопровождает тебя сразу за Гизой, где туристы, взгромоздясь на пестро убранных верблюдов и престарелых арабских скакунов, фотографируются на фоне пирамид.

Те пустыни, с которыми обычно знакомится гость страны, не пугают и не отталкивают его. Он не знает караванных троп. Под колесами машины стелется асфальт. Время от времени мелькают щиты, рекламирующие прекрасно освежающее мороженое. На других — кружки, наполненные несравненным пенящимся пивом «Стелла».

Ветер гудит в проводах. Но сама пустыня безмолвна. Иногда чудится какое-то движение, вон темное животное скользнуло за холмик. Нет, это камень. Пустыня притворяется, будто в ней есть жизнь. Впрочем, кое-где мелькают все же серые кусточки в низинах. Арабы называют их ашеб.

Сколько читал я в детстве о возникающих в мареве пустыни прекрасных городах, волшебных садах, наконец, синих озерах, манящих истомленных жаждой путешественников! И однажды пустыня подкрепила хрестоматийные о ней представления: окаймленный темной зеленью, на горизонте заколыхался синеватый водный простор.

— Мираж! — обрадовался я. — Фата-моргана!

— Ля! (Нет!) — покачал головой шофер. — Это Карун.

То было не призрачное, а настоящее озеро Карун, вокруг которого зеленели пальмы Файюмского оазиса…