Мы добрались до конца страницы.
Энджи взяла у меня листок, а потом отдала обратно.
– Ты ей веришь, мама?
Я всегда почему-то считала, что правда будет прямолинейной. Он убил. Она убила. Я убила. Но все оказалось настолько запутанным, так долго пребывало в подвешенном состоянии, что добиться ясности и абсолютной честности было, кажется, просто невозможно.
– Ума не приложу, что думать.
Пальцы дочери до сих пор сжимали ткань моей футболки. Я высвободилась и взяла ее руку в свою.
– Возможно, это правда, но может оказаться, что во всем виновата Джеки. Ей страшно, поэтому она решила оговорить Амалию. Все написанное здесь может оказаться ложью.
Солнце уже скрылось за трубой на крыше дома. За живой изгородью слышался мерный хруст челюстей моей коровы на лугу. Я вспомнила, какой Джеки бывала в такие вот вечера. Я вспомнила, как она промывала чечевицу, или читала вслух стихи Сильвии Плат[42]
, или показывала Люсьену, как свистеть через соломинку.– Нет, она, конечно, больная, ты сама это видела, но на физическое насилие над кем-то Джеки просто не способна. Иногда мне казалось, что она – самая мудрая из всех нас.
– Еще один листок остается, – напомнила мне Энджи.
Второй лист бумаги покрывали слова, написанные черными чернилами. Почерк был четче, скорее всего, Джеки дописала письмо позже.
Энджи отложила лист, потянулась и извлекла из своей сумки сверточек. Развернув тонкую оберточную бумагу, дочь положила себе на колени деревянную розочку на кожаном шнурке. Энджи ойкнула.
– Посмотри на узел, мама! Взгляни только на узел!
Между кусочками кожи виднелось несколько темно-рыжих длинных волосинок. Весь мир вокруг утратил свою ясность. Расплылись слова на бумаге, лицо Энджи и сама розочка. Мои пальцы когда-то касались этих волос.
Энджи теперь казалась спокойнее меня. Она действовала куда более методично. Дочь завернула талисман в оберточную бумагу и осторожно положила его на скамью. После этого она снова обратилась к письму Джеки. Теперь ее голос звучал гораздо ровнее.
Энджи подвинулась ко мне поближе: