Тайна исповеди

Но угрызения совести меня слегка мучили. Получалось, что я всех обманул! Много лет, да вообще всю свою сознательную жизнь был хорошим мальчиком, и вот на тебе. Теперь я — плохой мальчик. Что дальше со мной будет? Кем я стану? Ну теперь уж точно не военным моряком, туда плохих не берут. Но отступать поздно, пути назад нету. Моряки не сдаются. Даже если они еще не совсем моряки.

Глава 7. К оружию!

Я обижался на своего деда-1. Отчего ж он не навел порядок с теми пленными немцами? Зачем не перестрелял их? Ну ладно, не сразу, они ж были на стройке, работали на нас. А потом-то, когда объект уж сдали и срок их вышел, а?

Злился я страшно. От злости исходил слезами, а деда ругал ужасными словами, даже самому было стыдно. Я всхлипывал и вспоминал материны рассказы про то, как она в нежные годы смеялась, когда в школе ее спрашивали про форму косточки. Ну какая ж у косточки может быть форма, когда та напрочь штатская? Форма была только у ее папы — артиллериста! Она помнила его китель, скрипучие ремни, петлицы потрясающей красоты и запах какого-то удивительно прекрасного одеколона, ни до, ни после ей такой не встречался. Потом ее отца немцы убили под Сталинградом, а они с бабой Верой и младшей, Лидой, куда-то ехали товарняком, поезд бомбили, они выскакивали из него ночью в степь. Так они ехали, ехали и наконец добрались до города, и их пустили жить в коммунальную кухню. Там можно было ночью спать, а как все соседи вставали рано утром — то приходилось убирать свои постели, это были чужие драные пальто и какие-то тряпки. Баба Вера мыла подъезды и таким манером зарабатывала на сухари и какую-то крупу, и на кусок мыла. Она была целыми днями на работе, а маленькие ее дети жили сами как могли, как умели. Они тогда намучились и умерли после молодыми, только полтинник стукнул — от страданий и болезней. Этого я не собирался немцам прощать и не мог, не знал за собой такого права. Ну и как же мог дед отпустить фашистов живьем в их фашистское логово? После всего?

(Баба) Вера девчонкой, считай, школьницей, вышла за курсанта, моталась за ним по гарнизонам, родила детей. А как овдовела, вывалилась из среды командирских жен, из компании блистательных красавиц и красавцев, из тогдашней элиты — в миллионную толпу нищих вдов без ремесла, без образования, без красивых планов на жизнь — так, лишь бы прокормиться и детей на ноги поставить. Я помню, как ее дочки, уже после института, в богатых цветастых платьях, с ее зятьями-красавцами и со мной, карапузом, гуляли по парку, наряженные, а она там возле колеса обозрения торговала пивом, наливала его в огромные кружки из бочки на колесах. Налила зятьям — и отказывалась брать с них деньги, а они возражали и совали ей рубли. В общем, короче, всем было неловко до крайности от всего этого. Она была, что называется, из простого народа, вот именно так. И страшно удивлялась, зачем я читал столько книжек, вместо того чтоб бегать по улице.

Дед-артиллерист был в 1942-м капитаном с орденами, мог бы дожить до моего поступления в школу — и даже в институт! И я был бы внуком генерала, отчего ж нет! Старик рассказывал бы мне, как бил фашиста под Сталинградом… И под Берлином. Я б рассматривал его ордена — а так-то из них ни один до меня не добрался.

Мой додетсадовский военный быт был весьма скупым. В моей оружейке хранилось штук шесть пистолетов, но ни один меня не устраивал, все они казались убогими. Один — нелепо салатовый, из тонкого пластика, он похрустывал при нажатии на спусковой крючок — как жук. Другой — жестяной, практически настоящий, почти боевой, из металла же, и по бокам нарисованы — и малозаметными выпуклостями обозначены — половинки револьверного барабана. Когда я из него открывал огонь на поражение, внутри оружия щелкал тугой механизм — и из ствола вылетала пластмассовая пробка, привязанная шнурком к чему-то там внутри, при этом раздавался шлепок, напоминавший про новогодние праздники и ловко откупоренное шампанское.

Был у меня и револьвер, тоже из жести, выкрашенный в мужественный черный цвет, барабан там крутился вокруг оси и стрелять можно было пистонами, они при ударе давали некий более или менее военный звук и, что было еще прекрасней, запах не то чтобы сгоревшего пороха, но вполне сладкий и боевой. Но благоприятное впечатление, которое уж совсем было складывалось, портил глупый невесомый барабан, который крутился легкомысленно и легко, как флюгер. Много позже в Киото, в буддийском храме, я увидел что-то похожее — большой барабан там надо было крутануть разок, а дальше уж по инерции он сам, весело и беспечно, — и резко вспомнилось детство со счастливой вонью пистонов.