Тайна исповеди

Глядя на картинку с изнанки, смотря на нее как бы с другой сторону зеркала — как с чужой стороны фронта. Вообще в тех краях я долго жил, урывками, по полгода и больше. Поездил по стране, повидал всяких людей. Попадались мне и ветераны вермахта. В 70-е много там было живых фронтовиков… Идешь, бывало, по какому-то их городу, не спеша, смотришь по сторонам — что да как у них, а в зубах у меня «беломорина» — я затаривался куревом в военторгах при совецких гарнизонах. Пачка стоила, чтоб не соврать, 1,20 в восточных марках, самое дешевое там курево, как раз для наших солдатиков, ну или для студентов. И тебя останавливает не то что даже дедушка, как тогда казалось — в каком-нибудь 1979-м фронтовики еще могли не успеть на пенсию выйти, — и, пялясь на твою папироску, просит закурить. Я, конечно, угощал, по русской привычке, почему нет. (В общаге немцы, стреляя сигарету, совали тебе двугривенный, монетку в 20 пфеннигов, — то же самое и за таблетку аспирина, если приходили за ней, — ну народ!) Засмолит такой немец мою папиросу и бормочет: «Макорка, замовар, давай-давай, работай, билять!» Выкладывает всё, чему выучился у нас в лагерях. Смотришь, бывало, на такого улыбчивого немца и думаешь:

— Не ты ли, тварь, моего деда убил под Сталинградом?

Я рассказывал своей матери про такие встречи, и она мрачнела: «Наших убили, а сами живут». Она росла без отца и горя хлебнула, бедная, я теперь старше, чем она, умершая рано-рано, в 1988-м, ей было 52 — ну вот за что мне это, грубо говоря, — убийство? Да, немцы фактически убили ее: если б не война и не те кошмарные бомбежки и психотравмы, не похоронка на отца — она бы, гляди, вполне могла прожить 80, как немка какая-нибудь среднестатистическая.

Это всё было больно.

Хотя почему — было?

Вот я, как мне кажется, при том что своего будущего не знаю — ну вроде как не оставлю своим детям таких воспоминаний-ощущений, которые отравят им их жизнь и будут портить настроение и сбивать кайф. Они если и станут скорбеть и скучать по мне посмертно, то разве что в пределах разумного, бытового, тихого, ну, в рамках ритуала и приличий. Они избавлены от такого чувства, будто получили удар сапогом в лицо. А я его фактически и получил от фашистов.

Ту войну, если уж про нее говорить, Набоков отбыл глубоко в тылу, и немцы казались ему всего лишь несимпатичными, вот и всё. Но таки они его допекли, достали, как и много кого. Тот его знаменитый пассаж про берлинский трамвай — написанный, впрочем, в 20-е — очень хорош. У него была, если он не врал, к немцам «смутная, скверная, тяжелая ненависть… за этот низкий лоб, за эти бледные глаза… за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за толщину задов у обоего пола… за отсутствие брезгливости… за склонность к мелким гадостям… за мерзкий предмет, аккуратно нацепленный на решетку сквера; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца; за жестокость во всем, самодовольную, как-же-иначную… (Так он нанизывал пункты пристрастного обвинения, глядя на сидящего против него, — покуда тот не вынул из кармана номер васильевской „Газеты“, равнодушно кашлянув с русской интонацией.)»

Да и кто у нас любит немцев? Тот пусть первый бросит камень.

Я — иногда бывает как-то больно про это думать — даже выпивал с их фронтовиками. Просто мы оказывались в компании, эти люди были чьи-то родители или соседи. Ну не вставать же, не выходить, хлопнув дверью, получи, фашист, гранату на прощание — ну в самом деле! Ведь прошло много-много лет, много всякого утекло. И забылось.

Или взять Мюнхен.

Вспоминаю летние субботние утра там, бездельные и сонные, и солнечные, когда на улицах свежо и звонко. И вот в такое утро перед завтраком плывешь в бассейне, какие обыкновенно устраиваются на крышах богатых отелей, смотришь на город, раскинутый внизу, а там — чистая отмытая зелень, тихие деликатные трамваи, черепичные крыши, башни и башенки, соборы, страшно знакомые многим по Риге, выстроенной немцами же… И вдруг примечаешь вдали, над обрезом крыш, уже в небе — как будто облачка, тучки, в которых белое с почти черным. Но стоит присмотреться, понимаешь: ба, да это Альпы! Белое — снег, а темное, что казалось мрачной водой внутри тяжелого облака, — густая зелень сосновых лесов. В ясную погоду горы видны особенно хорошо. Альпы! Слово-то какое. Так и тянет к себе. А в чем проблема? Взял машину, сел, поехал — и, грубо говоря, через 40 минут ты уже в предгорьях, в баварской глубинке. Сельская местность, холмы и перелески, яркая глубокая зелень, шпили аккуратных сельских церквей, тут и там крестьянские здоровенные дома, крытые тяжелой красной черепицей, палевые бычки на пастбищах, отмытые до блеска новенькие трактора, сияющие автомобильным лаком что твои «мерседесы». Густой прозрачный воздух, крепкий запах трав и свежайшего навоза.

И самое главное — тут Альпы уж совсем близко, их почтительно рассматриваешь, глядя снизу вверх.