Тайна исповеди

Ну, кто выбивался из ряда, те уехали, конечно. Или — прозябали на обочине жизни вдали от широких дорог. Или ломались, сдавались: знакомый школьный учитель ушел, плюнув на диплом, в забой, как в запой, чтоб быть как люди и не ходить за стыдные копейки на работу «в чистом», и его на шахте встречали гоготом и бесконечно повторяющейся дурацкой шуткой: «Вася, а шо ты сёдня без глобуса, бугага?» А еще один, аспирант, бросил кафедру — и тоже в шахту, гроз (горнорабочим очистного забоя), ну что за мужик, если не рискует, не ставит всё на кон, а влачит унылые нищенские будни, за скупые рубли? Когда на расстоянии вытянутой руки есть мужской выбор — «всё или ничего»? Туда, в этот melting pot, с давних времен прыгали и варились в нем кулаки и их потомки, и просто крестьяне, сбежавших от Голодомора, откинувшиеся зеки, отсидевшие бандеровцы и лесные братья, да и просто люди без паспортов, отморозки, которых больше нигде не брали на работу…

Нравы там были такие простые, что даже отличники, книжные мальчики не выходили вечером из дома без финки или хоть свинчатки и имели шрамы на лбу от монтировки — или на боку от самодельного клинка.

По пути, когда мы везли этот цинк — не из Афгана, как это было заведено в те годы, но из Москвы, потом вскрывали его, ну чисто как консервную банку, и закапывали в сырую землю дорогой труп, и после три дня пили горькую, — настроение у меня было отвратительное, препаскудное. Мне виделась такая картина мира: все мы — не более чем полуфабрикаты трупов. Смотришь на человека — а он уже шагает по этому переходу от юного красавца к жмуру, и его человеческое мясо входит в стадию гниения, оно уже медленно, не торопясь — а куда спешить? — трансформируется в падаль, разделяется на серые трухлявые кости и желто-зеленый гной, знакомый нам по трипперу, которым кто ж не болел! Еще чуть-чуть — и… Один мой товарищ, сексуальный маньяк, боялся заразиться и перед пенетрацией старательно обнюхивал — чисто кобелек — причинные места своих дам, приговаривая при этом: «триппер пахнет копченой рыбой»… Любовь прет отовсюду, нравится вам это или нет! Мне казалось в те дни, что от людей, от всех, идет запах тухлятины, разложившегося мяса, — только это амбре пока еще очень слабое, вот оно есть, и вдруг его как будто нет… Особенно хорошо ложился на эту картинку запах полуразрушенных зубов из чужого рта. Или — чьи-то тусклые, как бы уже мертвые, глаза… Встреченные на улице старики, с серыми лицами, с полуживой походкой… Как зомби. А еще же тут и там — раздавленные колесами собаки на дороге и вылезшие из дохлятины кишки. Земляные черви, которые так живописно — берегись, Лаокоон, — шевелятся в пол-литровой банке, собираясь на рыбалку. Еще хуже — рыболовные опарыши, которые совсем приземляют впечатлительного зрителя, спускают до уровня дна уже вырытой могилки… Кровь, которая иногда вдруг открывается и выходит из голубых вен и превращается в яркое, как бы ягодное, желе — или некую густую ржавчину… Это была тема ухода, истечения жизни, и она лезла отовсюду. Тема победы мертвечины.

На поминках по Димону мы закусывали самогонку мясом, и я думал про то, что оно вырезано из падали, свежей падали — впрочем, не всегда такой уж и свежей. Я все-таки съел тогда свою мясную порцию, не сблевавши, хотя мне казалось, что я ем своего мертвого друга, которого будто бы не закопали, а разделали и теперь раздают людям по кусочку, чтоб помянули. Некстати же сюда вплеталась тема крови Христовой и плоти Христовой же. Да, совершенно некстати — но куда было от этого деться? Вообще кто знает, чье мясо спрятано от нас в пельменях? Удивлюсь ли я, найдя однажды в каком-нибудь пирожке детский ноготь? Ну да, ну да, это ж всё происходило не в блистающей Москве, но — в местах, затронутых Голодомором…

Я таки доел свою порцию падали, заставил себя, а дальше закусывал как конченный веган — картошка, огурцы, винегрет. Впрочем, вареный буряк был, разумеется, цвета трупных пятен. Как будто вся наша жизнь переехала в морг, на кладбище, и вот она движется вокруг кучи мокрого жирного чернозема, который красноречиво сигналит о временной пустоте чьих-то могил.

Ничего нельзя было с этим поделать. Ну какая может быть радость среди свежих скучных трупов и дешевых гробов? Да никакая. Надо отнестись к этому спокойно, только и всего. Что сбивало накал этих эмоций, так это алкоголь, мечта об алкоголизме, когда ты еще жив, но тебя уже ничего не волнует, страсти улеглись, укладываются. Такое как бы просветление для бедных. Сидишь такой бухой — и медитируешь себе.

Глава 26. Дедъ

Да, так я приехал тогда вскоре после путешествия с гробом и возни на кладбище — к деду, проведать любимого старика, раз уж меня закинуло в тот город.

Мы сидели за столом в дедовском домике на окраине, я расспрашивал его о прошлом, потому что настоящее его было серо и однообразно, ну и незачем тогда о нем. А прошлое его было, как казалось ему (всегда) и мне (в нежном возрасте) ярким временем ясности, простоты и некой высшей окончательной правды.