Тайна Кабила

-И ты едешь со мной. Официально. Так что нужно успеть восстановить твои силы, девочка моя… Сегодня я переночую отдельно.

-Нет,- тихо произнесла она,- еще одно правило, Агилас. Не нарушай его. Мы всегда спим вместе, если мы рядом…

Он улыбнулся.

-Я не смогу просто лежать рядом с тобой, сладкая… А ты слаба…

- Так подпитай меня,- улыбнулась. Тень Мейзы отступила, заставив сердце забиться от более волнующих слов,- и что значит «официально». Агилас, ты ведь сам говорил, нам нужно быть осторожными…

-Принцесса должна увидеть этот край. Когда приедем туда, сама поймешь, почему… У нас с тобой официально будут две параллельные программы.

-А мы встретимся там?

Он улыбнулся, оставив ее вопрос с очевидным ответом без внимания.

-Капельница закончилась. Позову врача, чтобы сняла катетер. Как ты?

-Готова к подзарядке,-соблазнительно облизнула губы и улыбнулась в ответ.

Агилас вышел, чтобы позвать врача, а Эли бросила взгляд на тумбу, на которой лежал тот самый листок с нарисованной женщиной-гидом змеей на руке Моники. Внезапно память подкинула другую картину. Марокко, старая шаввафа и ее морщинистый рот.

«Тьма и зло сгустятся над твоим домом. Змеи начнут свой сакральный танец, радуясь скорой победе. Маленькой девочке придется повзрослеть слишком рано…»

Об этих ли змеях она говорила? Стоило ли искать смысла в словах сумасшедшей аферистки? Клубок загадок вокруг Элиссы разрастался, и она боялась упустить нечто важное, ослепленная солнцем их с Кабилом страсти друг к другу…

Глава 10

Глава 10

Он все-таки провел эту ночь с ней. Обнимая, вдыхая нежный аромат ее волос, уткнувшись в затылок, сливая свое дыхание с ее дыханием, обнимая трепетный стан.

И он не притронулся. По крайней мере, не в том смысле, какое вкладывают в это слово мужчины. Не поддался соблазну овладеть желанным телом, снова заклеймить, снова почувствовать себя его хозяином и рабом одновременно.

Он делал это не потому, что осторожничал. Агилас верил Эли, когда она заверяла, что сама готова и горит, призывно и провокационно вжимая свою круглую попку в его пах. Он намеренно давал ей время восстановиться, потому что знал, что следующее их соитие, следующий секс будет уже диким, откровенным, надрывным. Таким, который запоминается бегущей лавой крови по венам, табунами мурашек по чувствительной коже, ошеломляющими вспышками памяти в голове- откровенными и сокровенными одновременно.

Агилас еще не показывал ей всего спектра своего темперамента. Дал ей возможность к себе привыкнуть. Девочка ведь даже не представляла, какой дикой, сметающей все на своем пути энергетикой в постели он мог обладать. Женщины сходили с ума после ночи с ним. Другие мужчины меркли на фоне его пыла и мастерства. А они зализывали следы его необузданной страсти, чувствуя резь между ног- и все равно мечтали о том, чтобы встретиться снова, хоть раз снова почувствовать его власть над их телом.

«Мой мальчик, заклинаю, ты станешь тем, кто будет выжигать в сердцах мужчин зависть, трепет и восторг, а в женщинах пробуждать дикий экстаз и вожделение, съедая их утробы кислотой… Ты отомстишь им за меня- и тем, и другим. И тем, кто уничтожал меня своей любовью и страстью, и тем, кто уничтожал за то, что меня любили и вожделели»…

Его мать… Иногда ее образ вспоминался так отчетливо, иногда он был таким далеким, эфемерным, нереалистичным… Он как сегодня помнил ее нежную надушенную руку с красными ногтями, способную приласкать так, как никто другой. Иногда на этой руке были синяки- уродливые следы чьих-то пальцев, иногда острые царапины… Тогда, маленьким мальчиком, Агилас не понимал, почему его мать должна работать до поздней ночи, а потом спать до полудня. Другие мамы детей из его школы вставали с петухами и закрывали двери в свои дома на закате, а в его мирке все было иначе… Ему никогда не рассказывали про лампу Алладина и предприимчивого Ходжу Насреддина, его сказками были истории про прекрасный Лувр, сказочную реку Сену, страну вечной весны и любви- далекую Францию, откуда мама вынуждена была уехать, гонимая врагами, о которых не любила говорить. Судьба занесла ее в край вечной жары и мужского вожделения. Обнимая сына в их общей кровати, все еще источая запах парфюма и чужого праздника, она то пускалась в сладкие мечтания, то проклинала эту землю и искренне ее ненавидела, но не уезжала, каждый раз, рассуждая в пустоту, словно бы отвечая себе: «Ма шери (франц. дорогуша), разве где-то еще я смогу прокормить себя и сына? Эти нелепые танцы дают мне кров и хлеб»…