Тайна королевы Елисаветы

Гель решил про себя, что, если когда-нибудь судьба сведет его снова с ней под настоящим его именем, он никогда не сознается ей, какую роль он когда-то сыграл в ее глазах, пусть все происшедшее только что между ними канет в вечность. Единственным преимуществом во всем этом деле было только то обстоятельство, что он теперь узнал ее имя и где она живет; когда-нибудь, может быть, он будет в состоянии явиться к ней в дом под своей настоящей фамилией.

Но чем-то кончится их теперешнее приключение? Оно настолько странно и невероятно, что если бы он рассказал о нем своим друзьям в Лондоне, те не поверили бы ему и подумали бы, что все это — плод его пылкого воображения. Удастся ли спасти сэра Валентина? Гонится ли еще за ним Рогер Барнет, или он бежит только от воображаемой погони? Пока, в настоящую минуту, все позади их было еще тихо, не слышно было ни лошадиных копыт, ни людских голосов. По-видимому, Барнета задержала встреча с Анной и ее людьми, и, кроме того, он должен был отдать еще письма, которые ему, вероятно, поручила передать королева, чтобы оттянуть минуту ареста сэра Флитвуда.

Гель, погруженный в свои мысли, ехал все время молча. Боттль несколько раз порывался было завязать с ним разговор, но тот отвечал так неохотно и односложно, что Боттль, победив свое видимое отвращение, подъехал наконец к апатичному ему Антонию и завязал с ним разговор; тот слушал молча речи Кита и только изредка мычал ему что-то в ответ.

— Знаете что? — говорил ему Боттль, — я удивляюсь только тому, что папист может терпеть в своем доме пуританина, и пуританин может жить в доме паписта.

Антоний сначала молчал, не желая отвечать на подобную дерзкую выходку, но потом сказал, как бы давая самому себе урок в смирении:

— Дело в том, что я каждый день проклинаю себя, что не ухожу из дома паписта; каждый день я собираюсь это сделать и не могу, потому что тело мое немощно и слабо: я вырос в доме сэра Валентина и не могу принудить себя уйти от него.

— Ну, я думаю, тут немалую роль играет и то обстоятельство, что хотя имение и разорено, но все на ваших руках, так как господин ваш почти всегда живет за границей… Я уверен, что вы умеете вознаграждать себя за те угрызения совести, которые вам приходится испытывать.

— Я вижу, что вы не скупитесь на насмешки, но имейте в виду, что они нисколько не трогают меня. Как могут люди неверующие толковать об угрызениях совести, разве они понимают что-нибудь в этом?

— Как, я — неверующий? Хотя я и солдат и веду довольно веселую жизнь, тем не менее моя вера, может быть, получше вашей: я ведь тоже в свое время был пуританином, в те времена, когда я еще служил в сыщиках, мне приходилось довольно солоно. Вот вы — дело другое: какой вы пуританин, живя в свое удовольствие на жирных хлебах?

— Хороши жирные хлеба, от которых я, однако, не пожирел, — ответил Антоний, оглядывая свою тощую фигуру: — может быть, вы правы, и мне жилось действительно недурно, если сравнить с моим настоящим положением, где я должен принимать участие в вынужденном бегстве и находиться в обществе такого непутевого человека и грубого солдата, как вы.

И с этими словами Антоний быстро отъехал от Боттля, а тот так был поражен этим неожиданным ответом, что отпрянул назад и поехал дальше уже молча. Гель в это время мысленно располагал, как бы лучше устроить так, чтобы вовремя дать отдохнуть своим лошадям и людям. Как он, так и Боттль почти совершенно не спали в предыдущую ночь, между тем как Антоний преспокойно провел ночь в теплой, мягкой постели, поэтому самое справедливое — заставить его караулить, пока они с Боттлем лягут немного отдохнуть в гостинице, в которой решено было остановиться рано утром, чтобы Гель успел снять свою фальшивую бороду. Люди Барнета и он сам тоже, конечно, нуждались в отдыхе и в подкреплении своих сил пищей и сном, и поэтому нечего было бояться, что они застигнут их врасплох.