Тайна Кутузовского проспекта

Поэтому-то его и отдали вскорости красным: надо разлучить адмирала с золотом, суп отдельно, мухи отдельно; политика при всей ее загадочности только на первый взгляд глубинна, поскобли ногтем как следует – сразу поймешь, кому на пользу…

Как только Колчак попытался собрать Сибирь и Дальний Восток в единую общность, подминая под себя все те девятнадцать правительств, которые существовали тогда между Уфой и Владивостоком, драчливо нападая друг на друга, склочничая и собирая грязь, совершенно не думая об общероссийском доме, так сразу же японцы и французы, как, впрочем, чехи и англичане, изменили свое к нему отношение, ибо стратегия «разделяй и властвуй» возможна только там, где есть что разделять и над кем властвовать.

Эсеры требовали от адмирала остановить крен вправо: «Нельзя победить смуту, если все подчинять идее борьбы с большевистской Москвой, закрывая глаза на злодеяния обезумевших атаманов, ставших не идейными борцами за свободу, а грабителями и бандитами».

Монархисты обрушивались на Колчака за то, что он не ведет войска на Москву и не расстреливает эсеров с меньшевиками.

Кадровые военные во главе с генералом Бодыревым требовали обуздания казачества, которое приказам главного штаба армии не подчинялось.

«… В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»

И тогда-то молодой американский офицер отправился из Владивостока в Иркутск, к Колчаку, с которым познакомился еще в Америке, на лекции, читанной адмиралом для молодых военных; цель его поездки была по-американски прагматична: помочь замечательному полярному исследователю, ставшему верховным правителем, скорректировать его линию в пользу уравновешенной западной демократии. Не успел: Колчака расстреляли большевики. Вернулся во Владивосток, поняв, что страна эта – загадочный сфинкс, мистериозна и алогична…

… Имя молодого американского офицера было Джексон Роджер Тэйт.

… Отложив справку, Берия понял: отмщение теперь не просто возможно, но и угодно.

Его не волновало, что Тэйт не успел к Колчаку; это детали; главное – он хотел помочь адмиралу, злейшему врагу Советов, остальное не имеет никакого значения.

Берия понимал, что если следовать логике, то Сталин должен был бы поручить ему арестовать Черчилля еще в сорок втором, во время первого визита сэра Уинни в Россию, – кто, как не он, был мозгом и сердцем самой идеи интервенции в красную Россию?! Однако же Сталин обменивался с Черчиллем дружескими рукопожатиями и поднимал тосты за здоровье выдающегося лидера антигитлеровской коалиции, боевого союзника Советов в их совместном сражении против гитлеризма.

Однако что позволено Юпитеру, то не позволено быку; что мог политик, то было недопустимо для простого капитана; с политиками порою подписывают неожиданные, парадоксальные соглашения, капитанов – высылают из страны.

Тэйт оказался первым среди союзников, выдворенным из России в сорок восемь часов: ни Аверелл Гарриман, ни руководитель американской военной миссии не решились вступиться за него – значит, доводы Наркомата иностранных дел, подготовленные службой Берии, оказались такими, что не позволили янки встать на защиту своего сотрудника.

В Вашингтоне Тэйт бросился за помощью в Пентагон, генералы отводили глаза, похлопывали по плечу, советовали надеяться на лучшее; в конце концов отправили на флот, поближе к Японии, – дали командовать кораблем, никакой связи с сушей или, хуже того, переписки с Москвой: «нельзя дразнить дядюшку Джо».

Выдворили его в тот день, когда Федорову отправили на гастроли в Крым и на Кавказ; они даже не смогли попрощаться.

Через два года он получил от нее письмо, переправленное кем-то из Копенгагена: «Я не хочу ничего знать о вас более. У меня своя семья, прощайте, я теперь наконец счастлива».

Слова были написаны ее рукой – Либачев настриг из показаний, которые несчастная давала во внутренней Лубянской тюрьме совершенно по другим поводам.

… Сорокин не знал подробностей, которые накопали по Колчаку и Тэйту для Берии, но он умел манипулировать словом: лишь однажды Абакумов сказал ему и Либачеву с Бакаренкой:

– Вы ее потрясите по поводу Колчака, может, что скажет, стерва.

Ей сказать было нечего – за это сидела в карцере, не понимая, отчего ее спрашивают про того, кого звали «верховным правителем».

А Сорокину было о чем думать – и в лагере, и потом, когда разворачивал свою работу в мафии: всякое знакомство опасно, любое слово чревато непредсказуемыми последствиями, в наших условиях жить надо, как растение, никаких соприкосновений, всякий человек, если не знаком досконально, опасен; впрочем, и тот, кто досконально знаком, тоже несет в себе тайну; отгороженность, да здравствует отгороженность!

… Вот я их и спрошу: «Откройте свои архивы, давайте поглядим, чем Кремль умел вас пугать и дурить, – отчего предали своего Тэйта? Почему не защищали его? Зачем молчала ваша пресса? Зная прошлое – поймешь будущее…»