Тайна леди Одли

Увидев, что молодой адвокат нетерпеливо нахмурился, он сделал еще одно усилие, и свет замерцал снова.

— Я полагал, что вы или его отец заберете его с собой.

— Когда я в последний раз был в этом доме, мистер Мэлдон, вы сказали мне, что Джордж Толбойс уплыл в Австралию.

— Да, да, я знаю, знаю, — смущенно ответил старик, почесывая свои редкие седые волосы трясущимися руками. — Я знаю, но он мог вернуться — не правда ли? Ему не сиделось на одном месте, и он бывал такой странный иногда. Он вполне мог вернуться.

Он повторил это несколько раз слабым, заплетающимся языком; с трудом найдя среди всякого хлама на каминной полке свою глиняную трубку, он набил ее и закурил сильно трясущимися руками.

Роберт посмотрел на эти морщинистые, трясущиеся руки, которые роняли кусочки табака на коврик перед камином. Затем, пройдясь несколько раз по комнате, он дал старику сделать в покое несколько затяжек от своей великой утешительницы.

Вдруг он обернулся к лейтенанту с мрачной решимостью на своем красивом лице.

— Мистер Мэлдон, — медленно заговорил он, внимательно наблюдая за эффектом своих слов, — Джордж Толбойс никогда не уплывал в Австралию — это я знаю точно. Более того, он никогда не приезжал в Саутгемптон, и ложь, которую вы сказали мне восьмого сентября прошлого года, была продиктована вам телеграфным посланием, полученным вами в тот день.

Грязная глиняная трубка выпала из трясущейся руки и разбилась о каминную решетку, но старик даже не сделал попытки взять другую, он сидел, дрожа с ног до головы и глядя, бог знает как жалостно, на Роберта Одли.

— Ложь была продиктована вам, и вы усвоили урок. Но вы так же видели здесь Джорджа Толбойса седьмого сентября, как я вижу его сейчас в этой комнате; вы думали, что сожгли телеграфное послание, но сгорела только часть его — уцелевшая часть находится у меня.

Лейтенант Мэлдон почти протрезвел.

— Что я наделал? — шептал он беспомощно. — О боже, что я наделал?

— В два часа дня седьмого сентября прошлого года, — продолжал безжалостный обвиняющий голос, — Джорджа Толбойса видели живым и здоровым в одном доме в Эссексе.

Роберт остановился, чтобы посмотреть, какое действие произвели его слова. В старике не было заметно никакой перемены. Он сидел все так же, дрожа всем телом, тупо глядя перед собой невидящим взглядом и потеряв дар речи от ужаса.

— В два часа в тот самый день, — повторил Роберт, — моего бедного друга видели, живого и невредимого, в… в доме, о котором я говорил. С того часа и по сей день, его не видел ни один человек. Я предпринял шаги, которые должны были бы принести известия о его местопребывании, будь он жив. Я проделал это терпеливо и тщательно, вначале даже с надеждой. Теперь я знаю, что его нет в живых.

Роберт Одли ожидал, что старик как-то отреагирует на его слова, но он совершенно не был готов к тому жестокому страданию, страшному ужасу, которые исказили лицо мистера Мэлдона, когда Роберт произнес последние слова.

— Нет, нет, нет, — снова и снова повторял лейтенант высоким пронзительным голосом, — нет, нет! Бога ради, не говорите этого! Только не мертв, что угодно, но не мертв! Возможно, скрывается, может, его подкупили, чтобы не мешал, но не мертв, не мертв, не мертв!

Потеряв самообладание, он громко выкрикивал эти слова, бил себя кулаками по седой шевелюре, раскачивался, как маятник, на стуле. Его слабые руки больше не дрожали.

— Я убежден, — продолжал Роберт тем же мрачным, неумолимым тоном, — что мой друг никогда не покидал Эссекс, и я убежден, что он умер седьмого сентября прошлого года.

Несчастный старик, все еще колотя себя руками по голове, сполз со стула и скорчился у ног Роберта.

— О нет, нет, бога ради, нет! — хрипло кричал он. — Нет! Вы не знаете, что говорите, о чем просите меня думать, вы не сознаете своих слов!

— Я слишком хорошо осознаю их значение и весомость, так же, как и вы, мистер Мэлдон. Помоги нам Бог!

— Ох, что я делаю? Что я делаю? — обессиленно бормотал старик, затем, с усилием поднявшись на ноги, он выпрямился во весь рост и произнес в несвойственной ему манере, не без достоинства — достоинства, которое всегда должно быть неотделимо от невыразимого горя, в какой бы форме оно не проявлялось, — мрачно произнес: