Тайна масонской ложи

Раньше Валенти не решался заводить разговор о своем вознаграждении, однако теперь он решил, что для этого настал подходящий момент.

— Мой благочестивый кардинал, даже и не сомневайтесь в том, что наша щедрость будет достаточной, чтобы вознаградить ваши усилия. И в самом деле, маркиз де ла Энсенада уже распорядился, чтобы я передал вам сто тысяч эскудо на текущие расходы, а после подписания конкордата вы получите большую сумму.

— Надеюсь, вы не считаете мои намерения неблаговидными, ибо мной руководит отнюдь не алчность, а просто желание быть уверенным, что финансирование будет достаточным. Хочу заметить, ваши слова меня успокоили. — Валенти облегченно вздохнул, узнав, что и ему перепадет из тех средств, которые де ла Энсенада будет распределять среди людей, оказывавших ему содействие. — Я удвою свои усилия, чтобы добиться от Папы одобрения политики общего патроната, чего добивается ваш король. Он ведь желает получить право по своему усмотрению назначать тех или иных священников на высшие церковные посты во всех испанских владениях, а не только на Гренаде и в Вест-Индии. Однако окончательное решение — все же за Его Святейшеством. Что касается вашего второго ходатайства — я имею в виду стремление вашего короля заставить Церковь платить налоги государству, — то это задача не из легких. Только если я буду знать, какую именно сумму вы собираетесь предложить в качестве компенсации, я попытаюсь найти доводы, необходимые для переубеждения Папы, который пока относится к этому крайне негативно.

— Два миллиона эскудо. А еще мы пришлем к вам пользующегося у нас доверием юриста, чтобы он помог уладить юридические вопросы. Я имею в виду Вентуру Фигероа, которого вы хорошо знаете. Он приедет к вам под каким-нибудь благовидным предлогом. Как вам известно, король пожелал, чтобы эти переговоры проводились параллельно с переговорами официальными, возглавляемыми с нашей стороны министром Карвахалем. Мы считаем, что есть вопросы — я имею в виду прежде всего финансовые вопросы, — к которым нужно относиться особенно осторожно, если мы не хотим, чтобы официальные переговоры зашли в тупик.

— Исповедник Раваго, не переживайте, получите вы этот конкордат! Я пока не знаю, когда именно это произойдет, однако даю вам слово, что конкордат будет заключен.

— Я рад, что вы уверены в этом, и успокою короля. — Раваго подумал, что теперь разговор можно было бы и закончить, однако тут же вспомнил о приглашении старого герцога. — Ну а теперь не хотите ли отведать превосходнейшего мадридского косидо, которым нас собирается попотчевать наш гостеприимный хозяин?

Через два дня в резиденцию герцога де Льянеса приехала Беатрис. Этому роскошному дворцу примерно через две недели — как только она выйдет замуж за герцога — предстояло стать ее домом. Никому не удалось отговорить Беатрис от ее твердого намерения приехать сюда именно в этот день, а не позднее, как будто накануне ничего особенного не произошло, и взглянуть на последние приготовления. Переделывали спальню и вносили кое-какие изменения в интерьер двух залов, в которых большей частью и будет проходить ее семейная жизнь. Прежде чем проводить Беатрис на верхний этаж, мажордом показал ей девушек, которым предстояло стать ее служанками. Из них внимание Беатрис привлекла девушка по имени Амалия: взглянув в ее глаза, Беатрис заметила в них необычную внутреннюю силу, они притягивали ее — она и сама не знала почему.

Днем раньше похоронили Браулио. Мария Эмилия непрерывно плакала на протяжении всей церемонии, и на ее лице отражалась охватившая ее боль. Встречаясь с Марией Эмилией взглядом, Беатрис каждый раз чувствовала себя неловко: она видела, что эти глаза ищут у нее понимания и поддержки, как обычно происходит между людьми, которых сблизило общее горе. Она не раз и не два пыталась выплеснуть наружу свои чувства и даже хотела заставить себя заплакать, но сделать это оказалось не так-то просто: слезы стояли у нее в глазах, но заплакать ей так и не удалось. Беатрис уж слишком хорошо приучилась подавлять свои чувства и теперь так и не показала другим своего горя. Подобное с ней происходило уже не раз, и ей от этого становилось легче, хотя она и вызывала удивление у окружающих.

Когда тело Браулио положили на его последнее ложе — в деревянный гроб, который затем закрыли крышкой, взгляды десятков людей устремились на Беатрис: все ожидали от нее, что она будет вести себя так, как и подобает девушке, убитой горем, — что она станет оплакивать погибшего друга.

Беатрис понимала, что ее слезы подействовали бы на всех успокаивающе, потому что люди в таких случаях обычно почему-то успокаиваются, когда видят, как самых близких усопшему людей охватывают нестерпимые душевные муки. Однако она их, конечно же, разочаровала: ее взгляд оставался спокойным, лицо — невозмутимым, а слезы так и не побежали по щекам. Однако никто не знал, что ее горе — более глубокое: она прощалась не просто с другом, как все думали, а со своей настоящей любовью и с отцом ребенка, который, как она недавно почувствовала, уже жил в ней.