Роберт Ван Гулик

Тайна нефритовой доски

У Небес в руке – нашей жизни свиток.Где начало текста, а где конец?

И последняя ль эта из всех попыток?И бежит ли вниз или вверх столбец?А чиновник за алым столом, что правитСуд законный – лишь воли Небес сосуд,Но не знанья Небес. Пусть покой оставит —И ему, и нам уготован Суд.

Текст печатается по изданию 1963 года

Глава 1

Хворый чиновник заводит свою несколько странную исповедь; Судья Ди посещает торжественный обед на цветочной лодке

Никто, я уверен, не решится назвать двадцать лет исправного служения нашему достославному императору Мин чересчур уж скромным итогом жизни. Правда, мой покойный отец прослужил пятьдесят и умер, будучи членом Государственного Совета, вскоре после своего семидесятилетия. Через три дня мне исполнится сорок лет, и я очень надеюсь, что еще до истечения этого срока Небеса позволят мне умереть.

В те редкие минуты, когда в измученном мозгу моем возникают проталины ясномыслия, я думаю о былом, об ушедших годах, и это – единственное убежище для моих мятущихся дум.

Четыре года назад я получил повышение – мне вышел чин Следователя Столичного Суда – большая честь для чиновника тридцати пяти лет. Люди предрекали мне великое будущее. Как я гордился шикарным особняком, который отвели под мою должностную усадьбу, с каким удовольствием прогуливался по своему прекрасному саду, держа за руку мою милую дочь. Ей было всего четырнадцать лет, но она уже знала научное название любого цветка, на который случалось мне указать.

Прошло всего лишь четыре года, а кажется – это было ужасно давно, как будто бы в прошлом моем воплощении. Теперь ты зловещею тенью жмешься ко мне, содрогаясь от страха. Неужто ревнуешь меня даже к этой короткой отсрочке пред пропастью небытия?

Разве я не исполнил всего, что ты мне приказала? Разве я в прошлом месяце, по возвращении из старинного городка Хань-юаня, расположенного на губительном озере, не выбрал тотчас же благоприятную дату для свадьбы дочери и не выдал ее на прошлой неделе? Что же ты скажешь теперь? Чувства мои парализованы страшною болью – я плохо слышу тебя. Ты говоришь, что… что моя дочь должна узнать правду. Всемогущее Небо, неужели нет у тебя ни капельки жалости? Это знание разобьет ее сердце, раздавит ее…

Нет, не мучай меня больше, пожалуйста, я сделаю все, как ты скажешь, только избавь меня от мучительной боли… Да-да, я напишу.

Напишу, как пишу уже каждую бессонную ночь, когда ты, безжалостный, неумолимый палач, стоишь надо мной. Ты говоришь, что другие тебя увидеть не могут. Но если уж смерть коснулась несчастного, разве другие не могут прочесть приметы ее на его искаженном лице?

Каждый раз, когда я встречаю какую-нибудь из своих жен или наложниц в пустынных теперь коридорах, они торопливо отводят взгляд. Когда я неожиданно поднимаю глаза от бумаг в своем департаменте, я перехватываю взгляды писцов, которые смотрят на меня с пристальным изумлением. По тому, с какой торопливой тщательностью склоняются они над бумагами, я чувствую, что они тайком от меня сжимают в руках оберегающие их амулеты.

Они, должно быть, почуяли, что по возвращении из поездки в Хань-юань я не просто заболел. Больного жалеют, но одержимого – все сторонятся. Они не ведают, что меня стоит лишь пожалеть, как жалеют приговоренного к нечеловеческой пытке – истязать себя собственной своею рукой, по велению палача обрекать себя на мучительную смерть, отрезая кусок за куском от своей трепещущей плоти.

Каждое послание, что я написал, каждое шифрованное донесение, что я отправил за последние дни, отрезали кусок моей живой плоти.

Так что нити коварнейшей сети, которую я плел для своей цельной, чистой, совершенной Империи, были обрезаны, одна за другой. Каждая обрезанная нить стоила еще одной несбывшейся надежды, лопнувшей иллюзии, неисполненной мечты. Теперь следы слез уже смыты – никто ничего не узнает.

Я даже уверен, что «Императорский вестник» обнародует в память обо мне некролог, со скорбью поминая меня как подававшего надежды молодого чиновника, которого постигла кончина после тяжелой и продолжительной болезни. Продолжительной, действительно продолжительной – я давно уже не человек, а труп.

Уже близок тот миг, когда палач вонзит свой острый меч в измученное сердце преступника, – милосердный удар, несущий избавление от страданий.