Тайна переписки

Он стоял на балконе, когда вывел его из задумчивости шум машины и резкий свет фар, что стлался под ним по земле. Машина не проехала, остановилась прямо под балконом, фары погасли, и тогда Саша разглядел на крыше выключенную мигалку. Отчетливо послышался приглушенный металлический щелчок — открылась дверца, высунулся человек, без фуражки, но в форме. Человек посмотрел вверх, туда, где, замедленно соображая, глазел на него с балкона Саша.

Милиция.

Саша отпрянул, хотя, может быть, этого и не стоило делать — неясно было, чем мог заинтересовать милицию выглянувший с восьмого этажа обитатель гостиницы, если только не допустить, что пятый час ночи обстоятельство само по себе отягощающее вину. Тем не менее, Саша выскочил на внутреннюю лестницу башни и запер за собой дверь.

В коридоре по-прежнему бубнили свое мужики — весьма примирительно, в то время как горничная, судя по интонациям, игривого благодушия своих постояльцев не разделяла. Теперь их не было видно, но трудность заключалась в том, что на пути к восемьсот второму номеру так или иначе приходилось миновать пост, где неугомонные мужики не давали спать и горничной. С застывшим лицом Саша прошел мимо всей компании. Трудно сказать, заметили его или нет, но это уже не имело особого значения.

Он постучал двойным ударом, без промедления еще раз, настойчивее, чтобы поднять Трескина на ноги — спит тот или нет. Взвинченному нетерпению его должен был отвечать резкий окрик из-за двери — донеслось слабое «да!». Скорее доброжелательное, чем слабое, протяжное «да-а?», в котором, если на то пошло, можно было различить удивление и мягкий укор, все, что угодно, но только не сонную раздражительность.

— Войдите! — повысив голос — голос не стал от этого крикливым, а наполнился полнозвучием, — сказал тот человек. Женщина. Доверчивость этого человека, женщины, так не вязалась с намерениями самого Саши, что он, прежде чем последовать приглашению, глянул лишний раз на табличку с номером 802.

Дверь оказалась не заперта. Следовало призадуматься над значением того обстоятельства, что все двери этой ночью по какому-то мистическому закону были для Саши открыты. Задуматься он не успел — вошел.

Перед ним стояла прелестная девушка.

И она была босиком. Светлые штанины едва достигали щиколотки.

Была она босиком, но одета, словно и не ложилась; везде в номере горел свет. Руки она опустила и чуть расставила, как это делают хозяйки, когда их оторвут от мокрой и грязной работы. В раскрытом туалете журчала вода.

— Вы одна? — спросил Саша, не придумав ничего лучшего.

Хорошенькое начало в половине пятого ночи! Но девушка мелкой, частной неловкости не заметила.

— Да, — сказала она.

— А где Трескин?

— Юра вышел. Он как раз спустился в контору.

Подразумевалось, выходит, что Саша из конторы поднялся.

— Вы Люда Арабей?

— Да, — ответила она без запинки. Словно имелась тут естественная взаимозависимость между тем, что Трескин в конторе, а она — Люда Арабей. Словно это было заурядное дело, что она, Люда Арабей, стоит босиком, растопырив мокрые руки, перед Сашей.

И она не затруднилась бы повторить! Что ей стоило назвать имя, когда она могла рассказать о себе столько всего разного и сверх того! Она могла бы рассказать о себе столько неподдельных подробностей, что никакого воображения не хватило бы, чтобы так заполнить сюжет. Потому что это была Она. Ей не нужно было ничего придумывать.

В смятении своем Саша не сознавал, каким откровенным, даже бесстыдным взглядом уставился он на девушку, озирая ее с головы до ног и возвращаясь опять к лицу — тревожно раскрытые глаза. Трудно было разбирать впечатления, нечего и пытаться: никакое отдельное впечатление не в силах он был осознать и осмыслить. Изящная, стройная, привлекательная — понятия эти так или иначе требовали рассудочной работы мысли, на которую он не был способен. В пределах постижимого оставалось только одно — это Она. Он принял ее целиком, ничего не разбирая, потому что сразу ее узнал. Да, это была Она. Он распознал лицо ее и глаза — все то, что долго не давалось воображению, а теперь бесповоротно и навсегда с Ней слилось, окончательно в Ней определилось, придавая образу завершенность и убедительность, которых так мучительно не хватало. Соединяясь с Людой Арабей и в Люде Арабей исчезая, Она наполнялась жизнью, тогда как Люда неизбежно должна была обнаружить в себе Ее черты.

Потому что «внутреннее богатство», о котором не без нахальства сообщила Люда в своем письме (она его чувствует в себе, богатство!), заключалось прежде всего — и Саша это хорошо знал — в восприимчивости, в способности меняться и постигать. В натуре Людиной надежно и глубоко лежали основания будущего, натурой своей она охватывала все, что мог измыслить воображением Саша, тогда как Она никоим образом и ни при каких обстоятельствах не могла заменить и превзойти Люду.

Но у Люды Арабей оказались зареванные глаза, чего Саша при всем своем глубокомыслии никак не ждал — вряд ли зареванные глаза были Ее отличительным признаком.