Тайна семьи Вейн. Второй выстрел

– Для этого вам придется ждать заседания жюри, мистер Шерингэм, – сухо произнес инспектор, хотя в его глазах и поблескивали веселые искорки. – Будьте осторожны в своих высказываниях, доктор, – добавил инспектор, обращаясь к Янгу. – Этот джентльмен – журналист, а они в своем большинстве крайне несдержанные люди и не умеют держать язык за зубами. Причем мистер Шерингэм в этом плане – один из худших.

– Что верно, то верно, – произнес Роджер, испытавший немалое облегчение при мысли, что инспектор, похоже, воспринял его промах с иронией. – Я действительно виноват перед вами, инспектор. И хотя я могу все объяснить, понимаю, что рассчитывать на ваше прощение мне не приходится. Тем не менее я все равно хотел бы поговорить с вами по этому поводу, поэтому прошу уделить мне не более четверти часа. Когда вам будет удобно, разумеется. – Затем Роджер повернулся к доктору: – Выходит, он мог умереть либо от апоплексического удара, либо от сердечного приступа, либо от яда? И это все?

– Да. Ничего другого после предварительного осмотра сказать не могу, – осторожно произнес доктор.

– А вы имеете хоть какое-то представление относительно того, какой яд использовался?

– В данный момент я даже не знаю, использовался ли яд вообще.

Роджер печально посмотрел на собеседника. Сколько всего интересного он мог бы сейчас узнать, но с ним, похоже, никто откровенничать не собирается. Впервые за все время расследования Роджер не знал, какой вопрос задать.

– Полагаю, доктор, вам уже пора отправляться по делам, не так ли? – вмешался инспектор, решив эту проблему за Роджера. – Что же касается вас, мистер Шерингэм, то вам, боюсь, придется покинуть это место. Мы собираемся закрыть гостиную на ключ, после чего войти в нее будет можно только по моему разрешению.

– Все ясно, инспектор, – обреченно пробормотал Роджер и обвел рукой помещение. – Насколько я понимаю, если при вскрытии обнаружат яд, все находящиеся здесь вещи, имеющие отношение к покойному, будут переданы в лабораторию для анализа, не так ли? Между прочим, вон там, у стула, лежит трубка, которую покойный, возможно, курил перед смертью… Кстати, доктор, если вы собираетесь уходить, я был бы не прочь составить вам компанию. Не возражаете?

Доктор промолчал, умело скрыв свою радость при этом известии.

Когда они уходили, инспектор смотрел им вслед, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. И если разобраться, у него имелись на это причины. Роджер, к примеру, все сегодняшнее утро носился по жаре, высунув язык, но никакой информации так и не раздобыл. Вот и сейчас он преодолел полмили в компании доктора, пытаясь всеми возможными способами выкачать из него хоть какие-нибудь сведения. Но то ли доктору было нечего ему сообщить, то ли выкачивающее устройство у Роджера сломалось, но как бы то ни было истина продолжала скрываться от него, и все его усилия выманить ее из укрытия не увенчались успехом.

Короче говоря, он вернулся в гостиницу в весьма мрачном расположении духа, и неожиданное появление в общей гостиной Энтони оказалось для него приятным сюрпризом. Поскольку он получил, наконец, возможность высказать все, что накипело у него на душе. Так что последующие два часа Роджер, уведя кузена на берег и усадив на обломок скалы, рассказывал благодарной аудитории в его лице о событиях дня и о том, какие новые теории родились у него в голове.

Глава 20

Яды и трубки

Роджер так и не увидел инспектора до самого ужина. Морсби вернулся в гостиницу уставший и не склонный к каким-либо разговорам, хотя изредка обращался к Роджеру с пропитанными мягким сарказмом ремарками, свидетельствовавшими о том, что прежнего доверия к своему коллеге-любителю он уже не испытывает. Впрочем, инспектор определенно не питал по отношению к нему и какого-либо сильного негативного чувства. Скорее, он походил на человека, лишившегося кое-каких иллюзий, и, похоже, в казусе с газетной статьей больше винил самого себя, нежели кого-либо еще – за то, что имел глупость довериться какому-то журналисту. Правда, он достаточно благосклонно выслушал объяснения Роджера и принесенные им извинения, но своего мнения не изменил и ни единого слова, касавшегося дела о смерти преподобного Сэмюеля, не произнес.