Тайна смуты

– Вон туда, сынку, гляди, не щурься, – говорил отец Тарасу в густой степной да подзвёздной тьме, в коей и самого-то отца не было видно, а указывал отец огоньком открытой люльки, дым перед глазами вея. – Стрелки гаснут шустро в очерёд. И там, и вот там да нам навстречь. Отчего, разумеешь?

Лишь огонёк в отцовой люльке да две искры отражения того огонька в очах батьки обозначали его живое присутствие на кургане рядом с сыном, а сыну козак передавал своё искусство, почитавшееся на Сечи характерством, то есть едва не колдовством.

– Ай чёрт их задувает, батько, да совсем задуть не силён те высокие Божьи творения, – отвечал Тарас, поводя плечами от ночного ветерка, струями овевавшего древний курган-могилу, потому как ещё не обвыкнул стоять всю серпнёвую ночь на верхотуре в одной чумачке, а нужно было обвыкнуть, чтобы по осени и в кожухе не ёжиться вранам на смех.

– Ну, коли шальным враном, кем-то пуганым, чёрт прикинулся, то – он, – не серчая, кивнул отец. – Охотник спугнул аль кой иной бродник. А вот ежели разом по десятку и по сотне стрелок на небе будут гаснуть, тогда – беда. А коли весь Чумацкий Шлях на склоне гаснет, – тогда – большая беда. Так зараз и на Сечь кидайся с тревогой – значит, татарва и есть, в ночном переходе катит, пугает птицу… а то и весь крымский хан. Из гарматы зря уж и для духу не пали… – Отец замолк на мгновения, и только послышался ласковый гулкий зев сигнальной мортирки, её поглаживала шершавая отцова рука, – а то увидят сноп искр мохногорбые – они тоже глазасты. Что никакая не гром-зарница, смекнут тотчас и нишкнут. А тогда иными, петлистыми путями подбираться станут, углядеть – глаза сломишь. Только «фигуру»-то на скаку мимо не пролетай, зажги, а то мало ли – вдруг и не доедешь живой до Сечи, все под Богом мы и ходим, и скачем, и, уж не говорю, коли спим…

«Фигурами» именовались в те века степные пирамиды из бочек с пропитанной дёгтем соломой. Их сторожевые козаки запаливали дневным и самым дальним оповещением о татарах.

Не раз в своей жизни успевал отец Тараса приметить и ночью, и днём окоёмную беду – набег. На самом окоёме её ночью проще приметить – тогда все звезды в дальних ковылях гаснут.

И вдруг – пропал отец! А в руке Тараса осталась теплая отцова люлька… Потянул Тарас дух из люльки – так и вывернулась вдруг вся земля, завернулась от окоёма краями в небеса, будто широкая, во весь Великий Луг, братина.

Повел носом Тарас, поморщился – да как чихнет вдруг во сне!

И тотчас явственно послышалось ему с тыла:

– Здрав будь, ваша козачья милость!

И голос-то – не отцов!

Слыхал Тарас каждое слово, но ясно разумел даже во сне, что могло лишь померещиться, а потому невольно переспросил как бы сам себя:

– Чого?

Позади послышался немолодой, но и не хрипучий смех, а с ним и речь:

– Никак, сколь остро зорок, столь и глух, славный козак?

Тут Тарас уразумел, что не в шуме в ушах от крепкого чиха загвоздка, и смело развернулся. А как развернулся, так и забормотал, себя позабыв, вперемежку всё, что помнил супротив беса не только полуденного, но и на всяк час:

– Свят, свят, свят Господь Саваоф… Живый в помощи Вышнего… и расточатся врази Его…

Пред Тарасом – на расстоянии вытянутой руки – стоял некто, коего за любую отдельную черту внешности уже можно было признать всецелым чужестранцем. И хотя никакой луны на небесах не было, открыт и ясен иноземец был взору с макушки до носков. Ликом кругл и гол, в годах средних. Власами светел почти по свейски, но кудряв, коротко и весьма прилежно стрижен, однако ничуть не выбрит ни по вискам, ни по затылку. По одеянию – панцирный воин и даже военачальник: в чешуе, схваченной на талии поясом, собранным из золотых бляшек-квадратов, поверх брони – алая накидка, схваченная на плече круглой златой гербовой застёжкой. А ниже-то пояса… будто в тумане ночном, по самый пояс стоял незнакомец, и едва прозревал Тарас странное – то ли бос пришлец, то ли обут в невиданные сапоги без носков…

Приметил Тарас ещё одну странность – безоружным стоял перед ним призрак не призрак, да человек ли. Начала сама стихать в устах Тараса его сумбурная обережная молитва. Тем вежливо воспользовался таинственный незнакомец.

– Не впрок так метаться, славный пан козак, – проговорил он вновь на чистейшем руськом наречии, что тоже было удивительно в виду его с головы до ног чужеземной внешности. – Одной верной молитвы довольно – но чтоб с толком. Хватит и «Отче наш». А с ней перекрестись и – вовсе того довольно станет.

– Сам перекрестись первым! – выпалил Тарас.

Чужеземец вздохнул со снисходительностью и рёк:

– Хоть и не слишком любезно встречаешь гостя, славный козак, но изволь, уступлю твоим подозрениям, коих вес и правду признаю.

И чужеземец размашисто перекрестился «во имя Отца и Сына и Святого Духа».

– Одной мы веры, – убедительно рёк чужеземец и спросил: – Теперь тебе легче, славный козак?

– Куда как легче, – выдохнул Тарас.

– Теперь люльку свою подними, – указал чужеземец…

А Тарас, и правда, от беспредельного изумления люльку выронил и до сих пор не совсем опомнился её приметить под ногами.