Тайна смуты

Все больше дивился Тарас, хотя не в туретчину заехал и не в неметчину угодил. Дивился он, робея радоваться тому, что встречают его неизвестные, чужие люди не как случайного путника, а будто князя… да так, княжичем-то, и величают. Дивился, что ещё за деревней блины горячие прямо в рот подносят и все не с простым словом добрым, а с пением девичьим, от коего все уставшее и изголодавшееся тело звенело теперь внутри от макушки до пят. Да и речь-то дивная, никогда такую не слыхал Тарас, хотя и понимал вроде всю – говор был рассыпчатый, со смешным и-иканием да аканьем. Не знал Тарас, что уже едва не под самый Орёл залетел!

Тотчас и большой, предивный черпачок поднесли Тарасу – запить сладкий блин. Ноздрями хлебнул Тарас несильный хмельной дух из черпачка, да, более не глядя, сунулся в него по-лошадиному. В своей молодой жизни уже отпивал он в меру горилки, и власти её не поддавался, не бражничал, потому вовсе не побоялся пивных воздухов над черпачком. Да только вдруг обвалилось в него то сельское пиво водоворотом и вмиг закрутило всего целиком – и взор, и разумение, и руки с ногами. То ли с дороги ослаб Тарас, то ли с особым бесом было сварено здешнее пиво.

И уж боле не понимал Тарас, то ли сам он вертится веретеном, то ли мир кружится хороводом, а он в его средоточии цепенеет на месте. Мелькали, как трава в недавней скачке, светлые, точно прозрачные, девичьи лица, и ни за одно не успевал Тарас уцепиться взором, ни об одно не успевала обжечься его душа. То был вправду хоровод. Величали Тараса.

Уж потом он смутно вспоминал, что какой-то тамошний дед пророчил его, Тараса, появление на дороге и его путь на Москву – и следовало ему, Тарасу, по судьбе передать прошение самому царю и великому князю Дмитрею Ивановичу от местных селян взять ту их деревню в его царское прямое и счастливое владение, а уж умные мужики тогда придут на Москву и пособят великому князю обладать стольным градом. Какая-то хитрая попалась Тарасу деревня, не поддавшаяся ни песням калик перехожих, ни гласам царских вестовых, но сугубую пользу себе в смуте уразумевшая.

И только тогда почуял Тарас присутствие тут мужицкой силы, когда вдруг подхватили его многие сильные руки и усадили в предивное креслице, сбитое из белых-белых неошкуренных, ровненьких березовых чурбачков. Ни дать ни взять трон лесовика!

И стал вдруг подниматься Тарас на том троне всё выше и выше – и уж крепкие руки отпустили его в небо, а он всё поднимался вместе с солнцем к самому полдню. Снизу кричали ему не в лад, но ясным смыслом – глядеть зорко в сторону Москвы и сообщить всем, на земле оставшимся, не видит ли он там великого князя и царя Дмитрея Ивановича, а ежели зрит, то пускай докричится до царя с вышины (такое тоже тому прозорливому деду во сне привиделось, что обещанный общей судьбою светловолосый вестник на белом коне сможет дозваться царя Московского прямо отсюда, от деревни, только надо поднять его повыше).

Не слышал в общем звоне голосов Тарас ни тревожного ржания Серки где-то внизу, ни столь же тревожного киканья пустельги вверху, выше него. Только не чуя пользы в своём голосе, брызнул боривитер Тарасу на лоб тёплым помётом, чтобы хоть на миг очухался Тарас, опустил голову, вытирая со лба жижицу, и поглядел бы не невесть куда, а пониже да кругом себя.

Да только вместе с той тёпленькой оплеушкой случилось и внизу что-то. Вдруг в один короткий визг и крик сжались все голоса, и услыхал Тарас рассыпающийся в стороны топот. А когда он опустил взор, только слабые клубы пыли подступили с земли к его глазам. Пропали вдруг внизу все. А низ-то оказался низко – саженях в двух, не короче – и спрыгнуть-то надо сообразить как, чтобы ступни не вывернуть и костей не обломать в хмельной-то слабости.

Пока вытирал Тарас со лба помёт своей вещей птицы и застил рукой взор, опять всё изменилось внизу. Глядь – а уже не русские селяне, а знакомые татары ему кланяются и даже на колени там, на земле, падают. А больше всех сотник Рахмет убивается:

– Шур коназ! Шур коназ![18] – взмахивает руками да лбом бух в землю.

А татарва-воины все повторяют за ним, бухаясь перед столбом, на верхотуре коего, как оказалось, и восседал Тарас, – да и гыгыкают в придачу. Столб же стоял заправленным в глубокую земляную лунку.

Сотник Рахмет встал, оскалился широко в зазубренной своей усмешке и крикнул вверх:

– Будя! Сходи давай! Коназ-шайтан!

Тарас подумал о мире вокруг, послушал себя, ноги болтались у него, как тяжёлые плети, в голове шумело. Никак не достать было мысль, куда и как теперь деваться, надо было ещё подумать.

– Хмелен покуда, ветром выполощусь – погоди. А то поломаюсь, – проговорил он вниз.

– Давай не бойсь! – дружелюбно махнул Рахмет. – Зашибиться не дадим.

– Подумать надо, каким боком сойти-то, – ещё тянул время Тарас.

Тогда Рахмет, как нагайкой, махнул рукой в сторону и бросил русское:

– Сымай его!

Тотчас тряхнули татары укреплённый в яме столб – и полетел Тарас им в руки.

В глазах у него потемнело, однако ж голос Рахмета стал ещё веселее: