За стеной — разрушенный рай. Я могу только представить себе, как выглядел этот сад, когда за ним ухаживали. Из круглых клумб выглядывают заросли роз, камелий, жасмина, там, где раньше, видимо, были овощные грядки, разрослись полевые цветы. В этом есть первобытная красота. Это место дарит умиротворенность, время будто спрятало его от чужих глаз и отдало на милость природе. Я уже привыкла к тишине поместья, но тишина здесь совершенно особенная, нарушаемая лишь случайным хлопаньем крыльев птиц, когда они ныряют в старую голубятню, стоящую между двумя скамейками. Интересно, кто сидел на них, любуясь этим магическим пространством? Дерево выцвело и растрескалось от времени, но скамейки все еще хранят память, ожидая от меня чего-то, но я просто девушка в окружении бабочек.
Я вспоминаю, как мы с мамой работали в саду и как я пыталась сохранить растения после ее смерти. Это казалось мне важным. Мне даже удалось ненадолго привить сестрам интерес к саду. Они вынимали из почвы червей, бегали туда-сюда в резиновых сапожках не по размеру и хихикали, качаясь на подвешенных на старой яблоне качелях. После этого я помогала им отряхнуть землю с коленок, и каждое утро мы проверяли рассаду в крохотных горшочках, которая вытягивалась на наших глазах, стремясь к небу.
— Отправляйся домой.
Я подпрыгиваю от испуга и хватаюсь за сердце. За моей спиной стоит Сальваторе.
— Ты напугал меня. — Я поворачиваюсь к входу, где он стоит, держа в руке вилы с развернутыми к земле зубьями.
— Отправляйся домой, пока не поздно. — Сейчас он кажется больше и не таким древним. Я вспоминаю, как он взвалил мои вещи себе на плечи, этот сильный человек. Он преграждает мне путь к выходу.
— Слишком поздно для чего? — Я сначала удивляюсь, что мы беседуем по-английски, но потом вспоминаю, что Сальваторе провел здесь десятки лет, выполняя инструкции Вивьен.
— Вода доберется до тебя, — говорит он. — Вода забирает всех.
Его тусклые зеленые глаза глядят в никуда.
Я вспоминаю детали головоломки. Тридцать лет или около того — столько же прошло со времени заметки в
— Ты не сможешь это остановить, — говорит Сальваторе, — я попытался однажды. Она закричала. Она была волком, зубастым и кровавым. Хотела меня убить.
Пальцы Сальваторе крепче сжимают рукоять вил, загоняя их еще глубже в землю.
— Да ты и не сможешь, — говорит он с тенью улыбки, — они говорят, что я не отличу черное от белого, но я все вижу. Я все знаю. И я знаю о тебе.
Во рту у меня пересыхает. В воздухе повисает угроза. Небо темнеет.
— Что ты знаешь?
— Я вижу это в твоих глазах. Они такие же, как у нее. Ты не попадешь домой. Ты сделала что-то плохое, такое же плохое, как и она, и вода найдет тебя.
Я пытаюсь пройти мимо, но он преграждает мне путь.
— Я видел ее, — говорит он. — Она купалась в нем в темноте, обмывала себя водой, прямо в ночной рубашке, чтобы она впитала больше воды. Я слышал запах воды, черный запах, черный на черном, трава и земля, глубокая-глубокая земля. Мылась, как будто сможет когда-то быть чистой. Я видел ее. Мертвую.
Я отталкиваю его, выбираюсь через дыру в стене наружу и бегу через террасу к замку, едва держась на ногах. Воздух обжигает легкие, я вижу высокое небо надо мной, и земля готова к моему падению — солнце уже согрело гравий. Фонтан в бассейне напоминает о неискупимом грехе.
В доме я встречаю Адалину, спускающуюся по лестнице. Она выглядит больной.
— С вами все в порядке? — спрашиваю я, переводя дыхание.
Адалина благодарит за заботу в своей странной манере — раздражение, унижение, доведение до отчаяния. Я, будто пойманный на шалости ребенок, жду, что за моей спиной появится Сальваторе и корявым пальцем ткнет в меня, обвиняя в чем-то.
Однако Адалине не до меня.
— Нормально, — отвечает она.
Но я вижу, что это не так. Горничная бледна, под глазами тени. Кажется, она не спала, и я думаю о таблетках Вивьен, доставленных недавно. Наверное, Адалина провела с ней всю ночь. Она хватает плащ и сумку в холле.
— Куда вы идете? — У меня нет права задавать такие вопросы, и выражение ее лица подтверждает это.
— Синьора ждет. Мы скоро вернемся.