Тайна жрецов майя

Прыжок

…Хунак Кеель вдохнул в легкие побольше воздуха и не шагнул, а прыгнул в Священный колодец. Пятки ног, обутых в тяжелые ритуальные сандалии, больно ударились о ровную водную гладь. Тело обожгло леденящим холодом — оно быстро погружалось в воду. Потом погружение замедлилось, и, наконец, он повис глубоко под водой…

За те короткие мгновения, пока он летел с жертвенной платформы и погружался в воду, вся его жизнь промелькнула перед ним: детство, юношеские годы, обучение жреческим наукам, военные походы, битвы и служба у Ах Меш Кука — тупого правителя Майяпана… Тупого, но сумевшего так ловко отделаться от своего строптивого военачальника — накона Хунак Кееля. Конечно, это жрецы подсказали правителю удостоить именно его, Хунак Кееля, чести стать посланцем к богам и отправить в город Чич’ен-Ица, прозванный так из-за Священного чич’ена. Жрецы никогда не любили его, а когда Хунак Кееля избрали наконом, они откровенно выражали свою неприязнь молодому полководцу, опасаясь его растущего влияния. Три года прошли слишком быстро. Он счастливо воевал, приводил в Майяпан много пленных и строго соблюдал все запреты, предписанные священной верой для наконов: не знал женщин, даже собственную жену, не ел мяса, не пил пьянящих напитков, питался из отдельной посуды… Но жрецы не успокоились; они оказались хитрее: в тот самый час, когда ровно через три года Хунак Кеель снял с себя боевой шлем накона, как того требовал обычай, Ах Меш Кук… объявил его посланцем к богам…

Жрецы Чич’ен-Ица отправляли в колодец бесчисленное множество таких же, как и он, посланцев. С тех пор как тольтеки с помощью боевых отрядов людей ица завладели этим городом, сделали его своей столицей и установили господство над другими городами народа майя, обложив их тяжелыми податями, прошло десять двадцатилетий — катунов. И все эти годы колодец глотал посланцев. Никто из них не вернулся назад, хотя каждый раз в течение трех дней жрецы охраняли колодец, ожидая их возвращения от богов.

Тринадцать дней — целую неделю Хунак Кеель жил в Чич’ен-Ица так, словно сам был вершителем судеб всей необозримой вселенной, могущественным К’ук’ульканом. Роскошная одежда, всевозможные яства и тринадцать красивейших и знатнейших девушек должны были похитить на эти дни его помыслы о предстоящем нелегком пути. А когда прошла последняя, тринадцатая ночь, под бой барабанов, свист флейт и вой раковин-труб его привели в паровую баню-храм, возвышавшийся на самом краю Священного колодца. Здесь посланцы очищали свое тело и душу, прежде чем отправлялись в колодец к богам.

Жрецы-прислужники вытаскивали из печи раскаленные докрасна камни, нагоняя в бане побольше тяжелого удушающего пара. Хунак Кеель сразу понял, что баня должна была одурманить его сознание, лишить тело силы: тогда он не станет сопротивляться и спокойно, как подобает посланцу, отправится к богам. К счастью, а может, к несчастью, силы не покидали его могучее тело. К тому же он с детства был приучен к паровым баням.

Хунак Кеель не знал, что делать. Хотелось лишь жить, и разум подсказал решение: жрецы с удовлетворением заметили, что тело Хунак Кееля обмякло, и поверили в обман. На что он надеялся? Ведь из Священного колодца не было пути назад!

Хунак Кеель не сопротивлялся, когда его снова облачили в одежды, подобные тем, которые носили сами боги, изображенные на стенах храмов. Он не сопротивлялся и тогда, когда жрецы вывели его под руки на крышу бани-храма, одновременно служившую жертвенной платформой.

Чей-то вкрадчивый голос зашептал:

— …Шагай, шагай!..

Темные тучи закрыли небо — стало темно, почти как ночью. Он видел, что жрецы спешат, опасаясь, что дождь, который должен вот-вот хлынуть с черного неба, нарушит торжественность церемониала.

— …Шагай, шагай!..

Но он не шагнул, а прыгнул в колодец…

…Воздуха в легких не хватало. В ушах появилась резкая боль. Хунак Кеель инстинктивно взмахнул руками, и тело, отяжелевшее от намокших одеяний, стало нехотя всплывать. И тогда он решил, что должен насладиться еще хоть одним глотком воздуха. Он успеет это сделать, прежде чем на голову обрушится град камней, которые жрецы держали под руками на случай, если посланец не сумеет сам найти дорогу к богам.

Судорожными движениями он начал освобождаться от ритуальных одеяний: сбросил тяжелый шлем из головы ягуара с длинными перьями белой цапли, потом плащ, тяжелые ожерелья и бусы из яшмы и разорвал пояс с оружием и татамом… Движения стали легкими, уверенными, и он заработал изо всех сил руками и ногами: вверх, только вверх…

Сердце вырывалось из груди; он выдохнул воздух — так его учили охотники за ракушками, нырявшие в море на большую глубину. На мгновение стало легче. И вдруг он почувствовал, как по макушке, а потом по всей голове застучало что-то острое, колющее, словно с огромной высоты на него сыпали зерна сухой кукурузы. Он попытался открыть глаза, но не смог: колючие стрелы больно хлестали по лицу. Хунак Кеель понял главное: то были не камни, а крупные капли дождя, вернее — страшного тропического ливня. Жрецы не зря торопились: небо опрокинуло на землю море воды; тучи и дождь превратили день в непроглядную ночь!

Хунак Кеель поплыл. Он плыл осторожно, боясь поднять голову. Колодец в диаметре имел локтей сто двадцать^[19], и вскоре его рука ударилась об острую скалу. Он нащупал небольшой уступ и схватился за него обеими руками.

Что-то странное и непонятное происходило то ли с ним самим, то ли с колодцем: он чувствовал, как руки вместе с острым каменным уступом, в который он вцепился мертвой хваткой тонущего человека, медленно погружались в воду; между тем его тело, казалось, продолжало потихоньку всплывать…

Как он выкарабкался из колодца, Хунак Кеель и сам не знал. Стены его, высотой в сорок локтей, почти отвесно поднимались вверх и казались совершенно гладкими: то, что не сумела выровнять природа, доделали жрецы.

Потом он полз среди кустов и деревьев, выбиваясь из последних сил…

Хунак Кеель очнулся на рассвете третьего дня. Он лежал на циновке в бедной крестьянской хижине и долго не мог понять, как и зачем оказался здесь. Постепенно память восстановила одну за другой страшные картины пережитого. Мысли с лихорадочной быстротой сменяли одна другую. «Что делать? — напряженно думал он. — Уйти в глухое селение, чтобы на всю жизнь стать простым крестьянином-рабом? Вернуться в Майяпан? Нет, Ах Меш Кук с радостью передаст его жрецам Чич’ен-Ица, и тогда его будет ждать уже не колодец, а жертвенный камень. Да и из колодца ему во второй раз не удалось бы выбраться… Выбраться… Но ведь он же вышел из Священного колодца — значит, он вернулся… от богов!..»

Теперь его интересовало только одно: сколько дней пролежал он в этой хижине? Сколько?!

Хунак Кеель осторожно коснулся рукой плеча спавшего рядом с ним мужчины, а когда тот испуганно поднял голову, знаками приказал молчать и выйти с ним во двор.

Крестьянин повиновался.

Возвращение

Три дня томительных ожиданий возвращения посланца к богам подходили к концу.

Ровно в полдень, когда солнце стояло в зените, к жрецам, охранявшим Священный колодец, пришли старшие жрецы из главного храма, носившего имя покровителей тольтеков К’ук’улькана.

Тольтеки, правившие уже многие двадцатилетия страной майя, любили вспоминать прошлое. Они постоянно кичились им, восхваляя мудрость и великие подвиги своих правителей, могущество непобедимых богов, изображения которых украшали теперь храмы и дворцы многих священных городов майя.

Правда, правители-тольтеки не любили вспоминать, почему они покинули свою древнюю столицу Толлан; как из-за междоусобных распрей и войн их вождь-полубог, носивший гордое имя Кетсалькоатля, был вынужден бежать на восток со своими людьми; как долгие и мучительные годы они шли вдоль морского берега; как затем обосновались на острове Косумель и уже оттуда вторглись в эти благодатные земли, покорив обитавшие здесь народы…

Жрецы взошли на платформу на краю колодца, откуда три дня назад Хунак Кеель направился к богам. Старший из них, протянув руки к мутно-жирной глади воды, громко прокричал:

— Идешь ли ты, посланец?!

Голос загрохотал по скалам и умолк. Старший жрец несколько раз повторил свой вопрос, но не получил ответа. Вместе с остальными служителями он повернулся к храму великого К’ук’улькана, не пожелавшего и на этот раз вернуть людям их посланца. С воздетыми к храму руками жрецы хором громко затянули молитвенные слова из священных книг. Невысокий лес, окружавший колодец, скрывал гигантскую пирамиду, на которой покоился храм, и от этого казалось, что храм К’ук’улькана плывет над верхушками деревьев в знойной синеве неба.

Поглощенные молитвой, жрецы не видели, как на противоположной стороне колодца среди зелени деревьев промелькнуло обнаженное мужское тело, раскрашенное красной ритуальной краской; как оно, словно стрела, метнулось с высокого обрыва-стены и почти без всплеска вошло в мутные воды колодца, но зато они услышали торжествующий крик, с грохотом вырывавшийся из круглой раковины Священного чич’ена:

— Я пришел!.. Я пришел!..

По ровной мощеной улице — она вела от Священного колодца к храму К’ук’улькана — двигалась странная процессия. Впереди шел высокий обнаженный мужчина, покрытый красной краской. На нем была только яркая, расшитая узорами накидка, которую ему успел дать кто-то из жрецов. В небольшом отдалении, почтительно склонив головы, за мужчиной следовала толпа служителей К’ук’улькана, явно смущенная и растерянная. По мере продвижения вперед к толпе присоединялись все новые и новые люди, и она росла как снежный ком.

Вот процессия подошла к высокой квадратной платформе, украшенной со всех четырех сторон скульптурными головами Пернатого змея. Ее называли в честь сверкающей веселой звезды Платформой Венеры. Жрецы высекли на стенах платформы время жизни Венеры на небесах и по записям следили за точностью своего календаря. Иногда на платформе устраивались представления, и самые красивые девушки исполняли здесь свои плавные хороводы.

Хунак Кеель решил обойти платформу слева, чтобы приблизиться к Храму Воинов, где всегда толпилось много народу. И действительно, среди сотен высоких каменных колонн, украшенных барельефами, и на широкой лестнице, подымавшейся прямо к храму, между огромных скульптур Пернатого змея стояло немало воинов и женщин. Они не могли не заметить процессии.

Здесь можно было свернуть к пирамиде К’ук’улькана, на вершине которой в храме хранилась священная Циновка Ягуара — символ власти и трон Верховного правителя — халач виника города и всех владений Чич’ен-Ица. Там же, в храме, должен был находиться и Верховный жрец, жестокий Хапай Кан. Больше всего Хунак Кеель боялся предстоящей с ним встречи, но он твердо знал, что ее невозможно избежать, и поэтому не спешил сворачивать к главной пирамиде Чич’ен-Ица. Острый взгляд Хунак Кееля уловил легкое движение среди массивных колонн храма; значит, там тоже заметили процессию! Ему даже показалось, что кто-то из жрецов бросился сломя голову вниз по лестнице.

Хунак Кеель решил пройти вперед еще локтей двести и только потом свернуть направо. Благодаря этому маневру процессию заметят на рынке — он начинался сразу же за площадью Тысячи колонн, мимо которой сейчас и проходил Хунак Кеель. Чтобы успокоиться, он начал считать изящные колонны, на которых лежало легкое перекрытие из дерева. Их было великое множество, и никто толком не знал, зачем понадобилось прежнему владыке Чич’ен-Ица Хоч’туп Пооту вместе с пирамидой и Храмом К’ук’улькана построить это странное сооружение, занимавшее огромное пространство (300 локтей в ширину и еще больше в длину).

За Тысячей колонн появился городской рынок: сотни крестьян и носильщиков ежедневно приносили сюда огромное количество товаров, которые жадно пожирал великий город: соль, ткани, драгоценные камни, какао, птицу, рыбу, оленину и, конечно, маис. Здесь же продавали и покупали рабов.

Хунак Кеель решительно повернул направо и пошел к пирамиде К’ук’улькана.

По мере приближения пирамида становилась все выше и выше, а когда он подошел к ее подножью, вершина исчезла вместе с храмом. Перед Хунак Кеелем были теперь только крутые каменные ступени, убегавшие в бесконечную высь. Не раздумывая, он шагнул на первую ступень.

Он поднимался вверх, ощущая за спиной дыхание лишь одного человека, — он был уверен, что за ним шел старший из жрецов, приходивших к колодцу, — другие служители и толпа не решились последовать дальше. Хунак Кеелю не раз доводилось подниматься на пирамиды, и поэтому он не ощущал усталости, несмотря на пережитые потрясения последних дней.

Между колоннами храма его встретили жрецы. Они почтительно склонили головы, отчего длинные перья их головных уборов почти касались каменного пола. Туда, где лежала Циновка Ягуара, он вошел один. Хапай Кан и Чак Шиб Чак — Верховный жрец и Верховный правитель Чич’ен-Ица ждали его.

Тысячи людей стояли у подножья пирамиды К’ук’улькана, чтобы увидеть человека, впервые вернувшегося к людям из Священного колодца. Не зная его имени они уже успели присвоить ему кличку Ах Тапайнок, что означало: «Тот, что с вышитой накидкой…»

Эта весть с быстротой молнии облетела города и селения страны, вызывая у одних трепетное восхищение, у других — недоверие. И только один человек с ужасом узнал о случившемся: это был правитель Майяпана Ах Меш Кук. Он понял, что ему пришел конец, и не ошибся: Хунак Кеель, прозванный народом Ах Тапайнок, вышел из храма К’ук’улькана владыкой города Майяпан. Боги сдержали слово и выполнили данное ему обещание…

Трон владыки

Три дня от восхода до заката солнца восседал Хунак Кеель на высоком деревянном троне владыки, установленном специально для вернувшегося на землю посланца к богам на Платформе тигров и орлов. Платформа стояла почти в центре главной площади священного города Чич’ен-Ица между пирамидой К’ук’улькана и Большим тлачтли — так стали называть площадку для ритуальной игры в мяч после прихода тольтеков на земли майя. Трон украсили дорогими тканями, золотом, драгоценными камнями, морскими раковинами и перьями редких птиц. Снова, как тогда перед баней, жрецы каждый день наряжали Хунак Кееля в пышные ритуальные одеяния и лишь затем отводили его к платформе и усаживали на троне. Но теперь тяжелая одежда богов уже не душила его, а наполняла радостной гордостью, возбуждала сладостное чувство тщеславия.

Сидя высоко на троне, он боялся шелохнуться, чтобы не уронить своего почти божественного достоинства, не унизить себя в столь недоступной для простых смертных роли человека, встречавшегося со всемогущими богами. Он понимал, что жрецы выставили его напоказ для всеобщего обозрения, но это только радовало Хунак Кееля.

Жрецы даже разрешили доступ в священную столицу простым крестьянам и свободным ремесленникам. Им позволили посмотреть на великое чудо, сотворенное всесильными богами, чтобы простой народ мог лишний раз убедиться в их благосклонности к правителю и жрецам города Чич’ен-Ица. И люди молча гуськом шли к Платформе тигров и орлов; так же молча смотрели на живое изваяние, утопавшее в ярких одеяниях, и, пораженные, уходили из города, не проронив ни единого слова. И только вдали от устрашавшего своим беспредельным могуществом города Чич’ен-Ица, в родном селении или в жалкой хижине крестьянина-полураба, их языки развязывались, и рассказ об увиденном чуде обрастал самыми невероятными подробностями, на которые только была способна их фантазия.

Три дня Хунак Кеель, словно гипсовое изваяние, восседал на своем троне, и все три дня страдал от палящего солнца, жажды и голода — никто не смел даже приблизиться к посланцу к богам. Лишь с наступлением темноты жрецы помогали ему покинуть этот трон славы и жестоких пыток, чтобы на следующий день снова вернуть туда.

Хунак Кеель ничем не выдал своих страданий; он ни разу не шелохнулся, и только однажды силы чуть было не покинули его: в толпе среди испуганных лиц, разглядывавших его со страхом и любопытством, Хунак Кеель внезапно увидел того, кто приютил его, обессиленного и усталого, в своей бедной хижине, кто дал ему красную ритуальную краску и помог покрыть ею измученное тело. В жилище этого бедняка, а не на небе у богов провел Хунак Кеель самые страшные дни своей жизни. Но в глазах крестьянина, имя которого он даже не спросил тогда, Хунак Кеель увидел тот же испуг, тот же страх и любопытство. То ли крестьянин не узнал случайного гостя, то ли не осмелился поверить собственным глазам. Крестьянин ушел, как ушли тысячи таких же, как он, простых людей, пораженных чудом.

Между тем город готовился к великому торжеству: священной ритуальной игре в мяч. Жрецы заверили халач виника, что боги останутся довольны, если столь восхитительное событие, как взволновавшее всю страну возвращение на землю посланца к богам, будет отпраздновано именно ритуальной игрой в мяч. Бессмертный К’ук’улькан вернул смертного на землю! Разве это не достойно священной игры! И в крупнейшие города страны полетели приказы подвластным Чич’ен-Ица правителям явиться на торжества. Так повелевал халач виник столицы-гегемона, и никто не осмелился нарушить приказ. К тому же всем хотелось посмотреть на нового правителя Майяпана, человека-легенду.

…Большой тлачтли Чич’ен-Ица не имел равных в мире ни по размерам, ни по красоте сооружений, окружавших со всех сторон площадку для игры в мяч. Сама площадка была выложена ровными каменными плитами; сверху ее покрывал слой извести. Она имела форму трех сложенных вместе прямоугольников; один из них, самый большой (190 локтей в длину и 60 — в ширину), был центром площадки, а два других, одинаковых по размерам (длина 130 локтей, ширина — 52), примыкали с обоих концов к центральному прямоугольнику, образуя фигуру, напоминавшую две буквы «Т», сомкнутые у оснований. Таким образом, общая длина площадки для игры в мяч составляла 52 + 190 + 52 = 294 локтя!^[20]

По обе стороны центрального прямоугольника — строители сориентировали его почти строго с севера на юг^[21], — на высокой, в четыре локтя панели возвышались массивные громады трибун — восточной и западной. Стены трибун подымались вверх от панели еще на 12 локтей. Прибавьте к ним высоту самих панелей, и получится, что зрители наблюдали за игрой на поле с отвесной стены в 16, а то и 17 локтей! Это обеспечивало им безопасность: литой каучуковый мяч, которым сражались игроки, летел с такой силой, что мог убить зазевавшегося или не очень расторопного игрока, а тем более зрителя, не тренированного для подобных забав.

С севера и с юга площадку ограничивали каменные стены. В центре каждой из них прямо друг против друга стояли два небольших великолепных храма. Однако самым замечательным сооружением Большого тлачтли Чич’ен-Ица был Храм Оселотов^[22]. Его построили прямо на восточной трибуне: храм и его пирамидальное основание являлись составной частью ее южной оконечности. Сплошь украшенный резными каменными барельефами и скульптурами, раскрашенный яркими, сочными красками, он господствовал над всеми остальными сооружениями тлачтли. В храме находился каменный трон. Халач виник Чич’ен-Ица наблюдал отсюда за игрой в мяч.

Именно здесь, на Большом тлачтли Чич’ен-Ица, и должна была состояться игра в мяч — священный ритуал в честь счастливейшего события в жизни страны людей ица.

Говорящие камни

В указанный халач виником день уже с утра у трибун тлачтли стали собираться местная знать и прибывшие со всех концов огромной страны правители важнейших городов, подвластных столице-гегемону Чич’ен-Ица. Они оставляли у городских ворот свои носилки, рабов-прислужников и стражу и пешком, неторопливой и уверенной поступью знающих себе цену людей направлялись в сопровождении свиты придворных к Большому тлачтли. Также не спеша подымались по крутым ступеням западной трибуны на широкую крышу-площадку и, подойдя к самому краю, глубоким поклоном приветствовали Храм Оселотов, среди массивных колонн которого на циновке из шкур ягуара восседал Великий правитель Чак Шиб Чак. Затем вновь прибывшие поворачивались вправо к Южному храму и высоко поднятой правой рукой приветствовали ахав кана — Верховного жреца Хапай Кана, подлинного властелина страны. Лишь после этого они удостаивали своим вниманием и знаком привета виновника столь необычного праздника.

Хунак Кеель сидел один у подножья Северного храма. Храм построили в честь легендарного Кетсалькоатля, который привел сюда тольтеков-правителей. Его стены были покрыты барельефами тонкой работы. Они повествовали о правлении этого бородатого человека-полубога. Храм имел всего двадцать локтей в длину по фасаду и двенадцать в глубину, но его почитали, пожалуй, не меньше, чем пирамиду К’ук’улькана.

Прямо перед троном, на котором сидел Хунак Кеель, лежал огромный круглый камень темно-бурого цвета. Середина его была аккуратно выдолблена. «По-видимому, сюда складывают жертвоприношения или здесь сжигают благовония», — подумал Хунак Кеель, рассматривая камень. И вдруг услышал тихий вкрадчивый голос:

— Храбрый Чан Ток’иль, правитель могущественной столицы людей тутуль шив города Ушмаля приветствует тебя!..

От неожиданности Хунак Кеель вздрогнул. Рядом не было ни единой живой души. Кругом стояли одни только каменные истуканы. Может, он ошибся? Может, ему почудился этот вкрадчивый голос?

Но голос опять заговорил, словно желая убедить Хунак Кееля в своей абсолютной реальности:

— Храбрый Чан Ток’иль, правитель Ушмаля приветствует тебя!..

Все еще не веря самому себе, но повинуясь голосу, Хунак Кеель взглянул на правую трибуну. Там стоял высокий немолодой мужчина в богатом одеянии из разноцветных перьев, с любопытством и нескрываемым интересом смотревший на него. Правитель Ушмаля и новый правитель Майяпана, двух главных городов страны, обменялись знаками дружеского привета.

Знакомство с Чан Ток’илем отвлекло мысли Хунак Кееля от таинственного голоса, но, как только правитель Ушмаля отошел вглубь от края стены, он опять стал искать глазами источник голоса. Правда, Хунак Кеель давно слышал о звуковом чуде площадки для игры в мяч города Чич’ен-Ица. Бывалые люди в Майяпане рассказывали, что благодаря этому чуду два человека, один из которых находился в Северном храме, а другой — в Южном, могли совершенно спокойно беседовать друг с другом, ничуть не напрягая голоса, хотя их разделяло расстояние в 300 локтей! Более того, говорили, что никто другой, если он не стоял рядом с беседующими, не мог услышать их разговор^[23]. Признаться, Хунак Кеель не поверил тогда этим рассказам. Он считал их очередной выдумкой, которая должна была прославить мудрость и всесилие жрецов Чич’ен-Ица. Однако, сидя у подножья Северного храма, он на самом себе испытал действие этого непостижимого для разума чуда. Чувство неуверенности и даже страха поползло в душу.

Хунак Кеель стал следить за противоположной стороной площадки. Там, у Южного храма, в белых плащах и высоких головных уборах из перьев цапли застыла длинная шеренга старших служителей Храма К’ук’улькана. Их было не меньше пятидесяти; они стояли в один ряд, и только Хапай Кан сидел впереди на каменном ложе, покрытом великолепными шкурами лесных зверей.

На правой трибуне один за другим появлялись новые гости. Они приветствовали правителя, Верховного жреца и Хунак Кееля, однако каменный голос молчал; по-видимому, он не считал их достойными особого внимания. Но вот у края трибуны запылало в лучах солнца созвездие из ярких перьев, драгоценных камней и золота, украшавших стройную фигуру красивого мужчины лет двадцати пяти. Хунак Кеель успел заметить, как Хапай Кан легким движением головы подал едва уловимый знак. Один из жрецов, стоявший прямо за его спиной, поспешно наклонился вперед к круглому плоскому камню, лежавшему у ног Хапай Кана. Его губы зашевелились, и мгновение спустя заговорил круглый камень у ног Хунак Кееля:

— Правитель могучего и грозного города Ицмаля отважный Улиль приветствует тебя!..

Новые люди в богатых одеяниях продолжали прибывать на трибуны. Голос в круглом камне то молчал, то называл громкие, знакомые Хунак Кеелю имена:

— Полководец Ах Синтеотль Чан, победитель…

— Полководец Цонтекоматль, завоеватель…

— Полководец Ицкоатль, освободитель…

Голос в камне последним назвал имя правителя города Ульмиля, младшего брата Верховного правителя Чич’ен-Ица, известного своим беспутным поведением и бесчисленными любовными похождениями Хун Йууан Чака. Он появился не на правой, а на левой от Хунак Кееля трибуне, где разместилась придворная знать столицы — города Чич’ен-Ица. Никого не приветствуя, даже своего царственного брата, он встал на краю трибуны прямо над каменным кольцом, разделявшим игровое поле пополам. Отсюда было лучше всего наблюдать за игрой: ее главной целью было забить тяжелый каучуковый мяч именно в кольцо, возвышавшееся над площадкой на целых двенадцать локтей.

Чак Шиб Чак кивнул головой, украшенной огромным плюмажем, и Хапай Кан подал жрецам знак начинать священную ритуальную игру в мяч.

Священная игра

Заиграли трубы, забили барабаны, и на площадке появились игроки обоих отрядов. Они были одеты точно так, как скульптор изобразил игроков в мяч на великолепном барельефе, украшавшем панель восточной трибуны. Он увековечил на нем безымянных героев этого мужественного, но бессмысленно жестокого состязания. Отлично натренированные, ловкие, безумно храбрые и решительные игроки-воины не боялись страшного удара литого каучукового мяча, способного убить здорового и сильного мужчину. Стеганые щитки, кожаные налокотники и наколенники не спасали от увечий. Игроки привыкли возвращаться после ритуальной игры в синяках, кровавых ссадинах, ушибах и кровоподтеках. Но не это печалило их. Закон священной игры требовал смерти капитана побежденного отряда, и самое ужасное, что обезглавливал его… капитан отряда-победителя! Так их и изобразил скульптор на своем барельефе: капитан-победитель с отсеченной головой капитана побежденных…

Литой тяжелый мяч размером с человеческую голову, будто живой, метался по площадке. Игрокам разрешалось действовать только на своей половине поля, ни в коем случае не переступая тлекотль — линию, делившую площадку пополам. Два больших каменных кольца были вделаны в стены обеих трибун по этой же самой линии. Противники стремились забить мяч в кольцо-ворота, перебивая его на чужую сторону. Бить по мячу разрешалось только локтем либо коленом, а также резной битой. Бросать мяч рукой или ударять ступней категорически запрещалось.

Побеждала команда, которой удавалось попасть в кольцо, однако это было невероятно трудно, ибо его диаметр был лишь на ничтожно малую величину больше диаметра мяча. Между тем каждый неудачный удар, заканчивавшийся столкновением мяча с кольцом, засчитывался как штрафное очко: кольцо имело вид свернувшегося Пернатого змея или головы священного гуакамайя^[24], прикосновение к которым считалось великим кощунством.

Красивые удары по мячу, высокие смелые прыжки, стремительный бег по широкой ровной площадке вызывали одобрительный гул и крики восторга у зрителей, стоявших по краям высоких трибун. Бывали случаи, когда, увлеченный ходом сражения на поле, кто-то из зрителей падал с высокой трибуны вниз. Это было небезопасно. Падение могло оказаться смертельным.

Много часов длилась игра и, когда уже усталые зрители и измученные игроки разуверились в чистой победе одной из команд, а жрецы начали было готовиться к ритуалу обращения к богам, чтобы они определили победителя, капитан игроков, богатые одеяния которых символизировали принадлежность к Пернатому змею, перехватил коленом сильно посланный противником мяч, ловко подбросил его локтем вверх и нанес тяжелой битой страшный удар.

Хунак Кеель видел, как каучуковый шар молнией влетел в узкое отверстие кольца, как он трепыхнулся в нем, задрожал, потом на мгновение застыл, будто решая, в какую сторону лучше упасть, и под дикий вопль зрителей и игроков перевалился на сторону противника.

— Хунак Кеель! — Он сразу узнал голос Хапай Кана; Верховный жрец говорил тихо, но, хотя толпа зрителей продолжала реветь от охватившего ее восторга, каждое слово отчетливо звучало в говорящем камне. — Хунак Кеель! Ты снова победил. Отряд Пернатого змея, в храме которого ты сидишь, твой отряд. Завтра ты пойдешь в Майяпан и будешь править этим богатым и сильным городом. Так повелел К’ук’улькан, но К’ук’улькан ненасытен, его чрево требует человеческих жертв. Чтобы не гневить Великого и Всемогущего, ты будешь каждый виналь присылать в священный город Чич’ен-Ица подношения, достойные К’ук’улькана… Так повелели всемогущие боги… Ты исполнишь их повеление, правитель Майяпана!..

— Да, — ответил Хунак Кеель, не отрывая глаз от круглого камня.

— Хорошо! — так же тихо сказал Хапай Кан — ответ Хунак Кееля долетел до него. Камень умолк.

Между тем на высокой стене, служившей платформой Южного храма, жрецы зажгли каучуковые мячи. Густой черный дым, медленно поднимавшийся к небу, известил о начале жестокого церемониала, завершавшего священную игру в мяч…

На рассвете следующего дня рослые, выносливые индейцы, поочередно сменяясь, несли Хунак Кееля в дорожных носилках в город Майяпан. Новый правитель направлялся в свои владения…

Эти события случились в «двадцатилетие» 8 Ахав^[25].

Заговор

…покинул правительЧич’ен-Ицасвои дома второй разиз-за заговораХунак Кееля из рода Кавичпротив Чак Шиб Чака, правителя Чич’ен-Ица,из-за заговора Хунак Кееля,правителя Майяпана-крепости…В 10 год двадцатилетия 8 Владыки,в этот год была покинутаЧич’ен-Ица, этому причинойАх Синтейут Чан,Цунтекум,Ташкаль,Пантемит,Шучвевет,Ицкуат,К’ак’альтекат,это имена семи людей

из Майяпана,семи…^[26]

— Это имена семи людей из Майяпана, моих полководцев. Они поведут семь боевых отрядов, как только ты скажешь, Владыка Улиль. — Хунак Кеель говорил тихо, не повышая голоса.

Три правителя трех крупнейших городов страны — Ушмаля, Майяпана и Ицмаля — сидели на мягких шкурах вокруг невысокого каменного стола в самом конце длинной узкой комнаты дворца правителя Ицмаля.

— Я пришел к тебе, Великий правитель, и просил нашего Великого Брата Чан Ток’иля прийти к тебе, чтобы заключить союз… — спокойно продолжал Кеель.

— Не могу больше терпеть! — резко перебил его Улиль, красивый юноша с орлиным носом и черными, как обсидиан, глазами. — Я должен мстить, смыть кровью позор моего рода!..

Хунак Кеель поправил вышитую накидку, свисавшую с его широких плеч; он не расставался с нею с памятного дня своего чудесного возвращения от К’ук’улькана, хотя с тех пор прошло почти три года.

В комнате было холодно; от толстых каменных стен веяло сыростью. Изящный глиняный светильник в виде птичьей головы с широко раскрытым клювом горел на столе ровным желтым пламенем. Рядом с ним лежала маленькая, изумительной работы статуэтка из нефрита. Она изображала девушку в богатом подвенечном наряде. Огонь светильника заполнял полупрозрачный камень неповторимым золотистым светом, от чего статуэтка казалась живой. Она словно улыбалась склонившимся над столом лицам мужчин, так непохожим друг на друга, но одинаково суровым и озабоченным. Их взгляды уже давно были прикованы к чудесной безделушке, владелицей которой могла быть только женщина из очень знатной, богатой семьи.

Хунак Кеель протянул к статуэтке руку, но не взял ее, а лишь указал пальцем, унизанным перстнями:

— Вот все, что тебе осталось от твоей невесты Иш Цив-нен! Прости, что я коснулся незаживших ран, но вчера это случилось с тобой, завтра — со мной! Чья очередь настанет послезавтра? Каждый из нас погибнет, если один встанет на тропу войны. Только вместе мы сокрушим проклятый город людей ица. Напрасно ждать: Чак Шиб Чак не выдаст обидчика; они вышли из утробы одной женщины, они дети одного отца, одного помета… Что ты скажешь, мудрый Чан Ток’иль? Ты самый старший, самый умудренный жизнью: тебе решать…

Но правитель Ушмаля Чан Ток’иль молчал; он не торопился с ответом. Положение было сложным и, самое главное, опасным. Нужно было все взвесить, обдумать и только тогда принять решение. Конечно, он знал, зачем Хунак Кеель предложил ему встретиться во дворце Улиля. Знал и был согласен с идеей военного союза трех городов. Иначе бы он не принял приглашения и не пришел сюда. Он не сомневался, что сейчас слово «нет» означало бы для него немедленную смерть. Эти двое даже не стали бы звать стражников; они бы сами проткнули его, как дикого кабана, длинными обсидиановыми ножами, резные рукоятки которых так уверенно выглядывали из-за широких кожаных поясов. Потом стража перебила бы немногочисленный отряд воинов тутуль шив, сопровождавших своего правителя на тайную встречу заговорщиков, и никто никогда не узнал бы причин «внезапного» исчезновения правителя Ушмаля.

Нет, он сам пришел сюда и хорошо знал зачем. А не спешил с ответом только потому, что обдумывал, как бы похитрее повести дело, чтобы самому, а не Хунак Кеелю встать во главе заговора и военного союза против всесильного города Чич’ен-Ица. Улиль в счет не шел: брат халач виника Чак Шиб Чака, распутный правитель города Ульмиля, Хун Йууан Чак умудрился похитить у Улиля невесту, да еще во время брачного пира, и Улиль помышлял только о мести. Все остальное было безразлично ему, по крайней мере в этот момент… Ну, а потом, впрочем, потом будет поздно: тот, кто возглавит военный союз трех важнейших после Чич’ен-Ица городов страны, не упустит из своих рук Циновку ягуара. Но об этом нужно позаботиться именно сейчас. Как правитель самого крупного и могучего из трех городов, Чан Ток’иль мог рассчитывать на главенствующую роль в союзе, однако Хунак Кеель вел совсем другую игру, он хотел сам оказаться во главе заговорщиков. Впрочем, так ведь оно и было…

Похищение с брачного пира красавицы Иш Цив-нен в конце концов послужило лишь поводом для войны против Чич’ен-Ица. Жестокий и ненасытный Верховный жрец Хапай Кан, правивший страной от имени халач виника Чак Шиб Чака, неуемными бесконечными поборами довел до разорения подвластные Чич’ен-Ица города-государства. Особенно тяжелыми были постоянно возраставшие требования присылать людей для жертвоприношений. Каждый день не только на алтаре главного храма К’ук’улькана, но и других святилищ Чич’ен-Ица жрецы вырывали сердца из трепещущей груди приносимых ими в жертву людей.

Мало того, появился новый обряд человеческих жертвоприношений: жертву привязывали в центре площади перед храмом к высокому столбу, рисовали красной краской на груди прямо над сердцем небольшой круг и начинали ритуальную игру — стрельбу из лука, пока обреченный не испускал последний предсмертный стон.

Если так пойдет дальше, скоро придется посылать на жертвенные камни не пленников-рабов, а собственных крестьян из селений. Впрочем, кое-кто из батабов так и поступал, опасаясь гнева жестокого Хапай Кана, и не потому, что так было легче откупиться и спасти свою жизнь, а просто в последние годы все труднее и труднее стало добывать рабов. Свирепые варвары-кочевники предпочитали жертвенному камню смерть в открытом бою. К тому же их боевые отряды нередко сами наносили сокрушительные удары, особенно по небольшим, плохо защищенным селениям. Словом, похищение красавицы Иш Цив-нен ускорило то, что неизбежно должно было случиться: коалицию городов Ушмаля, Майяпана и Ицмаля против столицы-гегемона Чич’ен-Ица.

— Ровно через неделю Чан Ток’иль в боевой раскраске выведет свое войско на тропу войны, — наконец, произнес правитель Ушмаля. — Владыка Хунак Кеель! Ты пришлешь свои отряды к селению Машкану — там начнется великая тропа побед…

Чан Ток’иль назвал себя по имени, желая этим подчеркнуть свое главенствующее положение в только что родившемся военном союзе. Хунак Кеель понял его намек и, немного подумав, ответил своим негромким спокойным голосом:

— Хорошо, Великий правитель! Через неделю в Машкану будут три моих отряда. Владыка Улиль! Ты пришлешь туда столько же своих людей…

Разгром

Ровно через тридцать дней Чан Ток’иль, прозванный Ош Халал Чаном, что означает Змей-стрелок, во главе огромного войска выступил из Машкану. А еще через неделю, преодолев в стремительных переходах расстояние в несколько тысяч полетов стрелы, его боевые отряды встретили у селения Чик-ин Ц’онот — Западный колодец — армию Чич’ен-Ица. Как и ожидали заговорщики, людей ица повел в бой сам Верховный жрец Хапай Кан. В жестоком сражении, длившемся целый день, Чан Ток’иль наголову разбил дотоле непобедимых воинов Чич’ен-Ица. К великой радости правителя Ушмаля, среди пленных оказался жестокий и ненавистный Хапай Кан.

Хапай Кана, разодетого в пышные яркие одеяния (Верховный жрец — ахав кан столицы Чич’ен-Ица обычно наряжался в них лишь для самых торжественных ритуалов), привели в Ушмаль. Под крики всеобщего ликования людей тутуль шив и воинов Майяпана и Ицмаля его втащили на платформу самой высокой пирамиды — пирамиды Храма чудотворца — и здесь же казнили, расстреляв из лука…

Между тем войска городов-союзников под командованием Хунак Кееля и его полководцев двинулись на неприступный город-крепость, город-гегемон, священный Чич’ен-Ица.

…Они здесь!В Чич’ен-Ица теперь горе.Враги идут!..

Не встречая по пути сопротивления, они вскоре оказались у городских стен столицы людей ица. Семь отрядов-колонн одновременно ворвались в город и приступом взяли гигантские каменные бастионы — пирамиды, храмы, дворцы. Врагов не щадили; в плен брали только самых знатных и богатых, остальных убивали на месте.

…Теперь горе.Враги идут!Внимайте, сказал он, я умираю на городском празднике…

Ликующие победители устроили грандиозный праздник на центральной площади Чич’ен-Ица, завершившийся казнью наиболее знатных вельмож и служителей многочисленных храмов бывшей столицы людей ица. По приказанию Хунак Кееля они были принесены в жертву богам — покровителям победителей на той самой Платформе тигров и орлов, на которой правитель Майяпана впервые предстал перед людьми на троне владыки после своего «возвращения» от богов. Не забыл он и о Священном колодце: его мутные воды приняли немало огромных каменных стел, воспевавших подвиги прежних владык страны.