Тайная жизнь Сталина

Когда Коба появился на квартире Аллилуевых в Петрограде, он застал там только двух сестер. Отец в это время получил хорошую работу и целыми днями пропадал. Мать, бросив все, работала в военном госпитале, братья, повзрослев, разбрелись кто куда. Перед этим две молоденькие девушки скитались то в Москве, то еще где-то у знакомых, так как у отца не было работы, а матери и братьям было не до них. Поэтому, когда темпераментный и веселый «сибиряк» Коба появился у них на квартире, это было воспринято девушками как дар судьбы. Надежда не оставила воспоминаний, ее письма, хранящиеся в архиве Сталина, скорее всего лично им были тщательно отфильтрованы после ее самоубийства. Но ее старшая сестра, «упущенная» занятым войной Сталиным, издала в 1946 году книгу воспоминаний, литературно обработанную Ниной Бам. Книга вышла огромным тиражом — сорок тысяч экземпляров — и в том же самом году, в каком появились посмертные мемуары ее отца. Но в отличие от мемуаров Сергея Аллилуева, санкционированных лично Сталиным (они вошли в список официальной литературы о вожде), ее мемуары вышли без его одобрения. Она, видимо, «загипнотизировала» своей фамилией редакторов издательства «Советский писатель». Узнав о книге, Сталин разъярился. В «Правде» появилась разгромная рецензия будущего академика Федосеева. Анну Сергеевну арестовали, и она просидела в одиночной тюремной камере почти десять лет. При Хрущеве ее выпустили полусумасшедшей старухой. О ее судьбе и о судьбах других членов семьи Аллилуевых с большим чувством и тактом рассказала Светлана Аллилуева.

Что же так взбесило Сталина в книге Анны Аллилуевой? Скорее всего, не то, что автор мемуаров, не будучи общественной деятельницей и тем более революционеркой, как многие мемуаристы, попыталась героизировать прошлое, преувеличить свою значимость. Это невооруженным глазом видно, даже если бегло просмотреть книжку. Специфический характер автора особенно четко проявлен в дарственной надписи: «Дорогая Светлана, у тебя есть все данные к тому, чтобы продолжать то, что сделал дедушка и что сделала я. Желаю тебе успеха в этом нужном для истории деле. Тебе это будет легче, чем нам. Твоя Аня» [431]

.

Это про нее Сталин сказал дочери, когда она спросила, за что посадили тетку: «Знала слишком много, болтала слишком много». И действительно, Анна Сергеевна, помимо уже процитированного диалога Сталина и Свердлова о нечистоплотном лукавстве Кобы в Курейке и необычно теплого его письма в адрес Ольги Евгеньевны, выболтала и другие любопытные детали из личной жизни вождя.

В петроградской квартире, в присутствии двух девушек Сталин, что называется, «распустил хвост» и принялся живописать о своих приключениях в Курейке (не обо всех, конечно) и об обстоятельствах своего путешествия в Красноярск. Именно тогда он высказал версию о том, что их загулы по дороге из Курейки были всего лишь прикрытием для нелегальной революционной деятельности и что на фронт его не взяли из-за страха перед его революционным авторитетом, «а потом придрались к руке». Тут же была изложена версия с детской травмой руки. В результате все очень хорошо и логично связалось в рассказе Кобы о своей необычной жизни, а он сам явно произвел большое впечатление на девушек. Коба казался им суровым, мужественным, одиноким и пусть не очень молодым, но овеянным романтикой революционером и борцом.

В рассказе он, конечно, не мог обойти и своего сибирского пристрастия к охоте и рыбной ловле, причем не без элемента бахвальства. «Они звали меня, — рассказывал девушкам Сталин о братьях Перепрыгиных, — Осипом и учили ловить рыбу. Случилось так, что я стал приносить добычи больше, чем они. Тогда замечаю, хозяева мои шепчутся и однажды говорят: “Осип, ты слово знаешь”. Я готов был расхохотаться. Слово! Они выбирали место для ловли и не уходили — все равно, шла рыба или нет. А я иду на ловлю, ищу места: рыба идет — сижу, нет ее — ищу другое место… Это я им и сказал. Кажется, они не поверили. Они думали, что тайна осталась при мне». Коба повествовал о суровой, но прекрасной сибирской природе: бурных, как океан, реках, бесконечных лесах, ветрах и вековечной зимней тишине под «молчаливым небом севера».

В 1917 году ему уже было 37–38 лет, а он как был, так и остался романтиком, немножко поэтом и в то же время постепенно набиравшим вес партийцем, «революционером-практиком».