Тайная жизнь Сталина

— Я никогда не думал над тем, нравятся они мне или нет, — пожав плечами, сухо сказал он…» [479]

Светлана Аллилуева неоднократно вспоминала об устойчивой неприязни Сталина к женской косметике и парфюмерным запахам. Даже ей, дочери, он запрещал пользоваться духами. Похоже, что в этой сцене с цветочными, то есть естественными, ароматами, исходящими от молодой женщины, Сталин нашел подтверждение своего понимания естественной женственности. В этом же рассказе Сталин отчеркнул справа и слева понравившиеся ему сентиментальные вирши местного поэта, который жеманно заявил хозяйке дома, что «хотел бы прочитать те стихи, которые теперь слагаются у меня…»:

Твоей спокойной красоты

Холодный блеск меня тревожит…

……………………………………………

Ты осмеешь мои мечты?

Ты не поймешь меня, быть может?

…………………………………………………

В твоих очах — участья нет,

В словах — холодный смех мне слышен…

И чужд тебе безумный бред

Моей души….

А он так пышен!

В нем песен вихрь, в нем жизнь моя!

Он весь проникнут буйной страстью

Решить загадку бытия,

Найти для всех дорогу к счастью… [480]

Если Сталин предлагал такие стихи внести в сборник, значит, он или к старости потерял вкус к истинной поэзии, или, что более правдоподобно, его поэтическое чутье навсегда осталось на уровне 15-летнего семинариста провинциального духовного училища. Интерес к поэзии он не терял никогда, о чем свидетельствует то пристальное внимание, с которым следил почти за всеми крупными или хотя бы знаменитыми поэтами эпохи (Б. Пастернак, О. Мандельштам, В. Маяковский, Д. Бедный, А. Твардовский, К. Симонов и т. д.). Другое дело, что этот интерес мог иметь прямо противоположные следствия: губительно (для живой души и творчества) вознести на советский Олимп — или ужасающе опустить в бездну ГУЛАГа и смерти. Но в данном случае нас интересуют не достоинства стихотворения, в котором Горький явно пародирует салонную поэзию конца XIX века, а декларируемая в них «возвышенность» страстных чувств к женщине. Здесь Сталин перепутал, как и во многих других случаях, искреннюю страсть и жеманную патетику.

Рассказ Горького завершается описанием сексуальных медитаций героя: «…лежа на постели, он невольно представлял себе Вареньку такой, как видел ее на крыльце, с руками, поднятыми как бы для объятий, с грудью, трепещущей при блеске молний. И снова думал о том, что если б он был смелее с ней… Он читал где-то, как однажды это было, она вошла среди ночи и отдалась, ни о чем не спрашивая, ничего не требуя, просто для того, чтобы пережить момент». Наконец, описание ослепительной девичьей наготы в сцене купания и позора приват-доцента, подсмотревшего эту сцену. «Перед ним, по пояс в воде, стояла Варенька, наклонив голову, выжимая руками мокрые волосы. Ее тело, розовое от холода и лучей солнца, и на нем блестели капли воды, как серебряная чешуя. Они медленно стекали по ее плечам и груди, падали в воду, и, перед тем как упасть, каждая капля долго блестела на солнце, как будто ей не хотелось расстаться с телом, омытым ею. И из волос ее лилась вода, проходя между розовых пальцев девушки, лилась с нежным ласкающим ухо звуком» [481]. Поскольку отчетливых письменных следов сталинского внимания к этим сценам я не обнаружил, то не буду комментировать то, что в дополнительных пояснениях не нуждается.

* * *

Рассказ «Мальва», написанный Горьким в те же, последние годы XIX столетия, пронизан солнцем, запахами моря, гниющей рыбы, белизной прибрежного песка и парящих чаек. В сущности, и этот рассказ все о той же неукротимой и непредсказуемой женской любви и ненависти, ее мстительности и о принципиально невозможной для нее свободе. Именно в любви женщина стремится к свободе, но через нее она как раз и становится порабощенной. Сколько бы раз женщина свободно ни отдавалась мужчине, неизбежно и немедленно она становится его рабой. В этом скрытая философия горьковского рассказа, хотя сам автор, скорее всего, не предполагал такого понимания. Но если Варенька Олесова — это невозможный и сугубо мужской идеал юной, одухотворенной, интеллигентной дикарки, то Мальва — яркий цветок простонародной свободной любви.