Тайное свидание

Повторять не пришлось. Возможно, то, что я возвышался над ними и кричал так громко, возымело свое действие. Преследователи превратились в неподвижные силуэты и растворились во тьме. Стал слышен стрекот цикад. Такое я испытал впервые, они, мне кажется, — тоже. Знай мой предшественник, как подавать команды, ему бы, возможно, удалось избежать смерти.

* * *

Я пересек ночную дорогу, обогнул больничный корпус и добрался до погребенных в густой траве развалин старого здания клиники. Слышен был лишь стрекот цикад. Убедившись, что меня не преследуют, я нырнул в канализационную трубу, наполовину заполненную водой, и вылез через дыру, оставшуюся от унитаза. Я продвигался вперед на ощупь по проходу, заваленному обломками стены, и дошел до металлической трубы, служившей мне ориентиром (она торчала из потолка, и, приложившись к ней ухом, я почему-то услышал шум дорожных работ), и только тогда зажег карманный фонарь.

Пробравшись сквозь узкую щель между грудами кирпича, я прошел еще немного и наконец оказался в почти целом бетонном коридоре. За дверью напротив — мое убежище. Мне послышались жалобные стоны, и я, забыв об осторожности, бросился вперед. Однако на грохот, поднятый мною, никто не откликнулся, я испугался. Распахнув дверь, я увидел девочку, она притворялась, что не замечает меня. Она лежала скорчившись, должно быть, ускорился процесс таяния костей. Потом она крепко обняла меня за шею, заплакала, ее била дрожь, которую невозможно было унять.

* * *

С холма, где находятся развалины старого здания клиники, я только что осмотрел место, отведенное для праздника. Людей стало немного больше, и все по-прежнему слонялись без дела. Но что-то все же происходило: в лотках на обочине дороги, шедшей вдоль парка, готовясь к открытию, зажигали переносные печки. Я поел на скорую руку хлеба, пропитанного соусом кари, запив его яблочным соком. Чтобы девочка перестала укорачиваться, я положил ее на кресло-каталку, откинув спинку, и начал массировать ей позвоночник, но вскоре массаж пришлось прекратить, так как она стала выказывать признаки возбуждения. Вставил ей в ухо наушник, подключенный к радиоприемнику, чувствительность которого повысилась благодаря тому, что вентиляционную трубу я использовал как наружную антенну; девочка задремала.

Может, попытаться продолжить записки?

Я не собираюсь оправдываться и потому не буду приводить правдоподобных доводов, объясняющих противоречивость моих действий: скрываясь от всех с девочкой из восьмой палаты, я одновременно пытаюсь выяснить, где находится моя жена. Придумать правдоподобные объяснения не смог бы никто. У каждого будут все основания осуждать мое двуличие, издеваться надо мной — это несомненно.

Но не нужно забывать — я только вчера узнал, что моя жена, возможно, причастна к похищению пилюль. Прежде всего именно вероломству жеребца, делавшего вид, будто ему ничего не известно, нет никаких оправданий. Хотя бы во имя мщения, я не должен возвращать ему девочку из восьмой палаты. Первым долгом сегодня утром я позвонил в управление охраны и приказал самым тщательным образом собрать всю информацию о похищении пилюль. (В действенности моих приказов я смог убедиться вчера ночью.) После этого я каждый час регулярно выхожу к дороге и по телефону-автомату принимаю донесения. Увы, до сих пор ни одного обнадеживающего донесения не поступило.

Неужели секретарша, эта подлая женщина, чинит препятствия? Что, если и убийство моего предшественника диктовалось не столько любезностью по отношению к заместителю директора, пожелавшему заменить им дежурного врача, сколько решением секретарши заткнуть рот бывшему главному охраннику, который сумел кое-что выведать о похищении пилюль? Нужно быть настороже, не то она и со мной расправится. Да уж, она предпочтет не выпустить меня живым из рук, а навеки оставить здесь мертвецом.

Каждый раз, выходя наружу, я обогащался слухами. Возможно, сам белый халат главного охранника с тремя черными нашивками обладал какой-то магической силой — во всяком случае, я не встретил ни одного человека, который не согласился бы оказать мне содействие. Врачи, медсестры, служащие клиники и больные — все охотно снабжали меня информацией. Но сообщения их были явным вымыслом. Я выслушивал либо общие рассуждения о воровстве, либо предположения о новых преступлениях, связанных с употреблением пилюль, — на основе такой информации невозможно было приступить к каким-либо действиям или хотя бы наметить их. Если исключить наличие у них злого умысла, подобное поведение можно объяснить и так: они считали немыслимым ответить «не знаю» на вопрос, исходящий от самого главного охранника. Похоже, похитители пилюль сделали свое дело в полнейшей тайне.