Тайнозритель

Теперь солдаты берут труп за ноги и через проходной двор волокут его к реке, оставляя за собой горячий дымящийся след, приговаривая вполголоса: «А наш-то сегодня лютует, стрелял яко зверь». Огромная торпедоподобная овчарка, привязанная к милицейскому мотоциклу, начинает рваться на толстом, натянувшемся в струну брезентовом поводке.

Солдаты запихивают тело в рваный мешок с песком и бросают в воду.

* * *

Феофания обернулась к Вере:

— Мы ведь с тобой что сестрички, которые лежат вместе обнявшись в яслях, сучат ножками, вздымая сено, взыгрываясь (лучше и не скажешь), улыбаются бессмысленно, наблюдая, как ветер колышет марлевый больничный полог, даже сердятся порой, норовят укусить друг друга, правда, беззлобно, а так, инстинктивно — почесать десны и слабые зубки, не тая обиды при этом совершенно, а добрая Богоматерь наклоняется над ними, грозит пальцем и говорит строго: «А ну, сорванцы, не баловаться!» Потом один за одним над яслями склоняются мохнатые снежные головы, покалывая нас своими длинными густыми бородами и бормоча при этом: «Деткам сладкое нельзя, им полезнее кисленькое или, в крайнем случае, пресное».

И Вера поняла, что мать и дочь всегда держались за руки: и когда стояли на берегу залива, и когда прогуливались в старом спящем парке, и когда сидели на скамейке на набережной или в бульваре, и когда обнимались, и когда шли по улицам, линиям мимо часовен, мимо лютеранского кладбища, мимо Академии художеств и бетонного музея, разгороженного подрамниками и холстами из галерей.

За стеной — кающиеся. Ученики с замиранием сердца смотрят на мертвого учителя, которого бросают в воду: «Ездра, Ездра, а не…»

В притворе — оглашенные.

В алтаре — верные.

Он зрит тайно.

1992–1997 гг.