Таинственный доктор

Ежедневно в полки Дюмурье вливались все новые и новые подразделения волонтеров. Своих новобранцев выслал на подмогу армии и Шалон, однако, в отличие от жителей других городов, шалонцы при выборе волонтеров явно решили воспользоваться случаем и избавить город от всякого сброда. Шалонский отряд представлял собой сборище негодяев, в том числе человек пятьдесят головорезов, которые по приказу Марата только что отправили на тот свет множество аристократов. Прибыв к месту расположения войск, они тотчас начали вопить: «Да здравствует Марат! Долой Дюмурье! Долой аристократа! Предателя — к ответу!» Мерзавцы были уверены, что к ним присоединится три четверти армии, но оказались в одиночестве. Тем не менее они изо всех сил старались внести в ряды патриотов разлад. Тогда Дюмурье и его гусары вскочили в седло. Очень скоро мятежники обнаружили, что с одной стороны на них нацелены четыре готовых к бою орудия, а с другой — им угрожает готовый к бою эскадрон. Приказав канонирам поджечь фитили, а гусарам обнажить сабли, Дюмурье сам тоже выхватил саблю и, приблизившись к шалонскому сброду на расстояние тридцати шагов, крикнул:

— Армия Дюмурье открыта лишь для искренних патриотов и порядочных людей. В нашей армии презирают сообщников Марата и ненавидят головорезов. В ваши ряды затесались подлые негодяи, толкающие вас на преступление. Прогоните их сами, а не то я прикажу артиллеристам открыть огонь, а тех, кого пощадят пушки, мы с моими гусарами зарубим саблями.

Повторяю еще раз: нам не нужны сообщники Марата, нам не нужны головорезы, нам не нужны палачи. Прогоните их. Станьте такими же благородными, отважными и великодушными, как те солдаты, которые окажут вам честь и назовут вас своими собратьями.

Изгнанию подверглись пять или шесть десятков человек. Они тотчас исчезли бесследно, словно провалились под землю. Остальные же очень скоро всецело прониклись духом здешней армии, не запятнанной теми преступлениями, что так часто совершались в ту пору во всех уголках Франции.

Прусский король оставался в Вердене до 10 сентября; всем и каждому он твердил, что цель его — возвратить королевство королю, церкви — священникам, собственность — собственникам.

Услышав эти слова, крестьяне, как мы уже сказали, насторожились. Что касается церквей, то набожные французские крестьяне, быть может, не отказались бы переступить их порог, но возвратить церкви священникам означало также вернуть духовенству его имущество.

Между тем у монастырей и религиозных орденов было конфисковано добра на четыре миллиарда, а с тех пор как в январе это конфискованное имущество было пущено в продажу, множество земель перешло из рук лентяев в руки тружеников, из рук любострастных аббатов, толстопузых каноников и чванливых епископов в руки честных хлебопашцев[11]

; за восемь месяцев на месте старой Франции возникла Франция новая.

Итак, 10 сентября пруссаки решились выступить из Вердена; они произвели разведку боем на всех направлениях и обстреляли все наши аванпосты.

Французские солдаты так жаждали, наконец, сразиться с неприятелем, что во многих местах покинули окопы и начали штыковую атаку.

Вечером того же дня на рапорте у генерала Жак Мере, не имевший никакой определенной должности, вызвался осмотреть все посты. Возвратившись, он доложил, что проход Лесной крест охраняется недостаточно.

К несчастью, командовавший этим постом полковник придерживался противоположного мнения. Лесной крест был единственным проходом, который пруссаки до сих пор не пытались атаковать. Полковник утверждал поэтому, что неприятель вообще не знает о существовании этой дороги и, следовательно, людей здесь совершенно достаточно; более того, считал он, можно перебросить отсюда человек двести-триста в лагерь у Большого луга.

Жак Мере попытался убедить Дюмурье в том, что это мнение ошибочно, полковник же тем временем, горя желанием доказать свою правоту, отправил-таки один батальон и один эскадрон в Ла-Шалад.

У Лесного креста, таким образом, осталось всего несколько сотен человек.

На следующую ночь, томимый предчувствиями, Жак Мере вскочил в седло и направился к Лесному кресту.

Вначале он тревожился только о военных делах, но постепенно мысли его приняли иной оборот, и он погрузился в те грезы, каким неизменно предавался, стоило ему остаться одному.

Он думал о Еве и о своей жизни, которая с некоторых пор сделалась столь бурной.

Разумеется, Жак Мере был безупречным патриотом; разумеется, Франция занимала в его сердце должное место, однако любовь к родине ничуть не уменьшила страстную, всепоглощающую любовь Жака к Еве.

Где она, что с нею сталось — вот что волновало Жака. Ведь ее вырвали из его рук прежде, чем он успел довершить сотворение ее ума. Телу ее он успел придать совершенство, и оно наверняка останется таким же прекрасным, а быть может, сделается даже еще прекраснее; но каким будет ее нравственное чувство? Научат ли ее употреблять свободную волю во благо? Окажется ли ее память достаточно прочной, чтобы сохранить образ того, кому она обязана своим вторым рождением?