Таинственный доктор

Дантон провел вечер в одной ложе с Дюмурье, которого публика приветствовала рукоплесканиями, впрочем куда более жидкими, чем если бы он предстал перед нею в обществе г-жи Ролан и Верньо.

Один Бог знает, скольких человеческих жизней стоила та горячность, с какою г-жа Ролан захлопнула дверь своей ложи.

Хотя пьеса мадемуазель Кандей была вяла и бесцветна, как вся словесность того времени, она имела шумный успех и осталась в репертуаре. Сорок лет спустя я видел дебютировавшую в ней мадемуазель Мант.

Представление окончилось; публика, аплодируя, громко вызывала сочинительницу, а Дантон меж тем безуспешно искал глазами Жака Мере, желая вверить попечениям друга свою жену, состояние здоровья которой начинало его всерьез беспокоить; увы, Жак Мере, обещавший Дантону прийти на представление, в театре так и не появился.

Дантон и Дюмурье отвезли г-жу Дантон домой, в Торговый проезд, а затем отправились на улицу Шантерен, к Тальма.

Блистательный вечер был в разгаре. В ту пору Тальма находился в зените своей славы. Взгляды роднили его с якобинцами, задушевная близость — с Давидом, другом Марата, преданность же искусству и литературе сближала его с Жирондой, партией светских людей. По этой причине в его салоне собирались государственные мужи, поэты, актеры, художники, полководцы, исповедовавшие самые разные взгляды и принадлежавшие к самым разным партиям.

Когда Дюмурье и Дантон вошли в гостиную, мадемуазель Кандей, успевшая переменить платье, как раз принимала поздравления своих собратьев по сцене.

Поздравления эти были тем более искренни, что поэтический талант мадемуазель Кандей ни в ком не мог возбудить зависти.

Вновь прибывшие гости присоединили свой голос к хору похвал; в ответ мадемуазель Кандей, только что получившая от поклонников своего искусства лавровый венок, преподнесла его Дюмурье.

Тот принял венок и в свой черед надел его на стоявший в углу бюст Тальма, так и оставшийся увенчанным до конца вечера.

Тальма представил генералу своих гостей — людей знаменитых или тех, кому предстояло стать знаменитыми. Дюмурье, образованнейший из полководцев, знал их всех по именам, однако, удаленный в силу своего ремесла от парижского общества, не был знаком лично ни с кем из носителей этих славных имен.

Тут были Легуве, Шенье, Арно, Лемерсье, Дюси, Давид, Жироде, Прюдон, Летьер, Гро, Луве де Кувре, Пиго-Лебрен, Камилл Демулен и его жена Люсиль, мадемуазель де Керальо, мадемуазель Кабаррюс, Кабанис, Кондорсе, Верньо, Гюаде, Жансонне, Гара, мадемуазель Рокур, Руже де Лиль, Меюль, двое Батистов, Дазенкур, Флери, Арман Дюгазон, Сен-При, Ларив, Монвель — словом, весь цвет искусства и политики того времени.

Все собравшиеся восхищались подвигами Дюмурье, и генерал наконец-то почувствовал себя подлинным триумфатором, чей триумф не омрачают происки рабов.

Во всяком случае Дюмурье казалось, что дело обстоит именно так.

Внезапно в толпе гостей послышался глухой ропот; всеми присутствующими овладело некое смутное беспокойство, и имя Марата, переходя из уст в уста, обожгло гостей великого артиста подобно если не языкам огня, то каплям кипящего масла.

— Марат! — воскликнул Тальма. — Что ему здесь нужно? Я сейчас позову слуг и прикажу им выставить его за дверь!

Однако Давид не согласился с хозяином дома.

— Позволь мне узнать, зачем он пришел, — сказал Давид, — а там посмотрим.

Тальма кивнул.

Давид вышел в прихожую.

— Что тебе угодно? — спросил он у Марата.

— Мне угодно поговорить с гражданином Дюмурье, — отвечал Марат.

— Неужели ты не мог выбрать другое время и не тревожить его во время праздника?

— С какой стати устраивать праздники в честь предателя?

— Предателя, который только что спас родину.

— Нет, предателя, предателя, предателя! Повторяю тебе: Дюмурье — предатель.

— Но, в конце концов, чего же ты хочешь?

— Я хочу его головы.

— И скольких еще голов в придачу? — спросил Дантон, появившийся на пороге рядом с Давидом.

— И еще твоей, а также всех, кто пошел на сговор с прусским королем, — отвечал Марат. — Да, — добавил он, грозя кулаком, — нам известно, что каждый из вас получил за это по два миллиона.

— Дайте этому безумцу войти, я пущу ему кровь! — сказал Кабанис. — У него красная горячка!

Марат вошел в гостиную.

Однако к этому времени многие из гостей успели исчезнуть или удалиться в соседние комнаты.

Дюгазон меж тем раскалял в огне каминные щипцы.

Марат явился к Тальма в сопровождении двух долговязых и тощих якобинцев; каждый из них был на голову длиннее его.

Прежде всего Маратом двигало желание отомстить Дюмурье за изгнание из армии шалонских волонтеров-головорезов.

Газетный писака, полный желчи и яда, рассчитывал с такой же легкостью запугать победоносного генерала, с какою он запугивал парижских ротозеев.

Дюмурье ждал Марата, невозмутимо опираясь на эфес своей сабли.

— Кто вы такой? — спросил он.

— Я Марат, — отвечал тот, кривя брызжущий слюною рот.

— С вами и вам подобными я дела не имею, — произнес Дюмурье и с глубочайшим презрением повернулся спиной к непрошеному гостю.

Все, кто окружал генерала, и в первую очередь военные, расхохотались.