Тайны темной стороны

Я, признаться, оторопел. Но хозяйка и не ждала моего согласия, она убежала в другую комнату, и затем – действительно, словно священный Грааль, внесла в комнату череп без нижней челюсти. Знаете, я ведь тоже не носорог, какой-нибудь, и, надо сказать, что от удивления я потерял дар речи. Но хозяйка, видимо, так загорелась идеей отдать мне этот череп, что ее моя оторопь явно не заставила ее остановиться ни не мгновение. Она вообще не заметила во мне никаких перемен. Напротив! Она была весьма энергична, она тотчас нашла какой-то полиэтиленовый пакет, сунула туда анатомический препарат, а затем, предложила засунуть его в мой рюкзак, что тотчас же сама и проделала, опять же не ожидая от меня никакого согласия.

Вечер, наконец-то закончился, я поблагодарил за все, и за череп в особенности, и затем провез его в трамвае через весь город в простом полиэтиленовом пакете, а после я так же вез его и в поезде, и таким образом, привез домой… Надо сказать, что Руте было легче поверить в то, что где-то в Харькове я совершил человеческое жертвоприношение, а затем привез череп так сказать, в ее честь. Ну, как это водится у аборигенов Полинезии. Поверить в то, что мы сами создали некую альтернативную реальность, вероятность реализации которой вряд ли была больше, вероятности попадания метеорита в каминную трубу Лувра, она никак внутри себя не соглашалась. Но деваться было некуда – череп был вполне осязаем, и никуда не делся на другой день. Экзамен мы успешно сдали, и, затем были и другие экзамены….

Но, спустя какое-то время, что-то расстроилось в нашем союзе. Сначала мы перестали вместе Видеть, а потом все просто закончилось. Магу нельзя жить без веры. Более того: безверие – смерть мага. Поначалу, видимо, мир отпускает начинающему некий «кредит», но если он не в силах поверить даже в то, что сам делает, то сила его постепенно иссякает, и тогда он или она остается просто один на один с дефицитом, очередями, квартирным вопросом, враньем политиков и чиновников… В общем, со всем тем, что и наполняет жизнь нормального человека, твердо стоящего обеими ногами на этой земле.

Омата

Плотный, словно обезжиренное молоко, туман стоял уже несколько дней. И за всей этой завесой где-то глубоко в лесу что-то клокотало, кто-то, казалось, ворочался, недовольно порыкивая. Откуда-то слева раздались леденящие душу вскрики и всхлипывания. Видимо, это проснулась белая куропатка. Слышалось, как кто-то-то пробежал совсем близко от кромки леса, хрустя валежником, и уносясь, куда подальше от запаха ружейной смазки, исходящего от всей нашей компании…

Мы пробирались почти на ощупь в темноте около часа, стараясь идти как можно тише: в тумане звуки разлетаются очень далеко. Брайан остановился и махнул рукой: стой, заряжай. Стараясь не лязгать затвором, я загнал три патрона и поставив ружье на предохранитель, повесил затем его на шею, параллельно земле. Брайан сделал горизонтальное движение рукой, похожее на магический пасс и мы двинулись, тихо и не спеша, каждый уже в свою сторону. Мы шли очень медленно не издавая звуков, словно призраки, практически неразличимые в ночи, хотя оранжевый цвет шапок уже понемногу стал различаться на коротком расстоянии.

Добравшись до большого дерева на северном склоне, я огляделся, и, отметив направления, куда двигались остальные, стал налаживать крючья. Минут через двадцать я уже сидел наверху. Сидение было прихвачено цепью к толстому стволу намертво. Подвесив рюкзак на суку за карабин, и положив ружье на две горизонтальные ветки, я сел, облокотившись о толстый замшелый ствол. До рассвета еще оставалось что-то около часа. Время тянулось медленно, было холодно и сыро, и лес плакал, собирая клочья тумана в большие капли, и роняя их – то там, то тут на палую листву. Несмотря на легкий ветерок, серая мгла вовсе не прояснялась, но местами, казалось, что она наоборот собирается в большие плотные стога. Птицы в массе еще не проснулись, и было по-прежнему очень тихо. Единственным звуком, кроме падающих капель, был едва слышный тепловозный гудок, подающий голос откуда-то издалека, словно бы даже из другой вселенной. Впрочем, и он вскоре канул в какую-то одному ему известную даль. Небо стало сереть и спустя какое-то время уже рассвело настолько, что можно было рассмотреть циферблат часов. Еще немного, и вот я уже начал различать оранжевые пятнышки курток моих приятелей, рассевшихся по сторонам на опушке леса. Вот уже можно стрелять. Я сидел и вслушивался в шорохи леса: олень ходит очень тихо. Меня всегда удивляло, что всякая пузатая мелочь вроде белки или енота, создает шума гораздо больше, чем два оленя, пробирающихся сквозь густые заросли кустарника.