Тайный агент. На взгляд Запада

Уместно было бы наречь главного персонажа романа именем героя Достоевского — скитальцем и бегуном, чье сознание под влиянием чувства вины, возможного разоблачения, метаний по Женеве расколото и экстатически творит из страдания, дабы оправдать свои действия подпольного человека (человека-тени), подобие новой религиозной идеи. При этом аналогии между Конрадом и Достоевским срабатывают далеко не полностью. Английский писатель по преимуществу продвигает свой роман в сторону «книги», искусства повествования (изобилующего контрастами, парадоксами, эффектами двойного-тройного видения), а не в сторону утешения, которое даруется падшей душе свыше через примеры христианской любви, покаяния и чтение Книги Книг.

Тем не менее Разумов — безусловно трагический герой, а не картонное существо или оптическая иллюзия. Однако роман не спешит с вердиктом по поводу странного героизма, возникающего при бурном столкновении разума/чувства и напоминающего, помимо Раскольникова, о Гамлете и его зачарованносги «небытием», об отсутствии воли к действию.

Как и Верлок, Разумов вроде бы проведен через все ступени разоблачения. Он — и Каин, и Иуда, и Брут, и «демон» (задумывающийся о соблазнении Наталии), и русский (в худшем для повествователя смысле слова): предает одного «брата», избивает другого, подталкивает к воровству и обману третьего; лицемерит перед князем, генералом, Микулиным; фактически убивает никому не известными словами мать Халдина; в беседах-поединках манипулирует своими собеседниками.

Однако чем дальше, тем очевиднее, что Разумов, в отличие от Верлока, не имеет практической цели. Да, он стремится избежать разоблачения и прячется за надвинутой на глаза шляпой, ролью-маской, словом-шпагой, непроницаемым взором. Но это лишь прикрытие невыразимого, глубоко личностного намерения Разумова остаться «ребенком», «симплицием» — защитить себя от мира, искушающего его через различных посланцев, включая любовь. Роковая, случайная встреча с Халд иным ознаменовала пересечение Разумовым Рубикона, спровоцировала «грехопадение». По не зависящей от него воле Разумов на сцене безжалостного театра судьбы буквально оказывается вырван из колеи привычного существования, утрачивает само-тождественность и перестает естественным для себя образом быть студентом (мечтающим о серебряной медали), «сыном», верноподданным. Вернее, все составные части его личного бытия в нем сохраняются (русский, «отец», разум, служба государству), но сохраняются теперь уже с новым, отрицательным знаком — как инструмент саморазоблачения, самоотречения.

Все остальное… Все остальное — этапы движения к молчанию и смерти. На этом пути Разумов, как мы знаем, встречается с шансом на любовь. С одной стороны, общение с Наталией Халдиной лишний раз, и наиболее остро, доказывает ему уязвимость собственного небытия — роль «тени ходячей», с детства обделенной нежностью. С другой, подталкивает к тому, чтобы благодаря Наталии избавиться от теней сознания и через странное покаяние перед девушкой, при котором ничего прямо не сказано и всё

услышано, стать самим собой — добровольно отдать себя в руки убийц, а затем умереть в изгнании.

Боль страдания, боль любви — оборотная сторона существования русского «черного принца» — наделяет Разумова особыми правами. Отрекаясь от себя, своих теней, так или иначе понимаемых законов, от истории («История умерла в моей груди…»), он бежит из русской ночи и от Всадника-призрака фантасмагоричной действительности террористов, князей, генералов, бюрократов, чтобы оказаться в мирной солнечной Швейцарии и там, в этом республиканском раю, освященном присутствием райских людей революции, райского

замка, «райского» памятника Ж.-Ж. Руссо (одному из главных вдохновителей Французской революции) и райских буржуа, испить свою чашу до дна, вступить в неотменимость времени к смерти. Понять это самоочищение, сопровождаемое бурей-ливнем, способна лишь одна-единственная женщина, столь же по-своему несчастная: «Несчастнее быть невозможно…» И напротив, оно в корне чуждо повествователю, человеку порядка, чей ироничный и культурный взгляд, растекаясь по поверхности вещей и обстоятельств, все же старается «не выходить за пределы простых (курсив наш. — В. Т.) человеческих ценностей».