Тайный год

Григория Кафтырева, Алексея

Левашова, Севрина Баскакова,

Фёдора Казаринова, инока

Никиту Казаринова, Андрея

Баскакова муромца, Смирнова

Терентия, Василия Тетерина,

Ивана Селиванова; Григоря,

Иева, Василия, Михаила

Тетериных, да детей их

5 человек, да хозяина брата;

Осифа Тетерина, князя Данила

Сицкого, Андрея Батанова,

Ивана Пояркова Квашнина,

Никиту, Семёна Сабуровых,

Семёна Бочина. Хозю Тютина

с женою, да 5 детей, да Ивана

Колычёва, Ивана, сына его;

Ивана Трекоса, Никиту

Трофимова; Ивана Ищукова

Боухарина; князя Володимера

Курлятева, князя Фёдора

Сисеева, Григоря Сидорова,

Андрея Шеина, сына его

Григоря и брата его Алексея.

В Ивановском Большом

отделано 17 человек,

да у 14 человек по руке

отсечено.

В Ивановском Меньшом

отделано 13 человек

с Исаковского женою,

Заборовского и с человеком,

да у 7 человек по руке

отделано.

В городищи Чермневе отделано

3 человека, Тевриза, да

племянника его Якова.

В Солославле отделано

2 человека.

В Бежицком Верху отделано

Ивановых людей 65 человек,

да у 12 по руке отделано. Андрея

да Григория Дятловых, Семёна

Олябьева, Фёдора Образцова,

Ивана Меншика Ларионова,

Ивана Ларионова, князя Семёна

Засекина Батышева, князя Ивана

князя Юрьева сына Смелаго

Засекина, Петра Шерефединова,

Павла племянника Ишукова,

Елизаря Шушерина, Фёдора

Услюмова Данилова, Дмитрея,

Юрия Дементиевых, Василя

Захарова с женою да 3 сыны,

Василия Федчищова, Ивана

Болышово Пелепелицына,

Ивана Меншово – Григориевы

дети Пелепелицына, Григория

Перепечина, Андрея Боухарина.

Глава 3. Зелье алтайского мурзы

Который уже день он лежал обеспамятован – Прошка даже пару раз прикладывался к царёву запястью: тёпел ли? Тайком заглядывала охрана, глазела на исхудавшего владыку в болезни. Портомои судачили возле корыт, чего ждать. Караульные слонялись без дела, а какие-то даже уходили рыбачить на речку, отделявшую слободу от крепости, уныло сидели на каменистом берегу, обсуждая, почему эта речка называется Серая, что приключилось с царём и не погонят ли их на войну с ногайцами, шалившими у границ.

А приключилось то, что зелье алтайского мурзы утихомирило тело, лишив гнёта веса, но оставило свободными дух и слух, кои витали в тех пределах, куда нет доступа чужому глазу и чёрному сглазу, где тепло и безопасно.

Движением губ просил у Прошки пить. Тот бежал заваривать иван-чай в старом походном сбитнике. Поил, поправлял постели, укладывал поудобнее подушки, иногда по приказу ослабшего пальца подавал из ларчика кусочек ханки, тут же отправляемый в рот и запиваемый свежим сбитнем.

После нового кусочка душа умиротворялась настолько, что переставал понимать, о чём можно просить Богородицу, когда ему и так всего достаточно – и блаженства по горло, и счастья через край. Чего же ещё человеку надобно? От добра добра не ищут – зла чтоб не найти. А даже и найти! Не искупавшись во зле, не облачиться в добро, не ощутить его душистых оков!

Время от времени спускал ноги в чёботы, плёлся, опираясь на Прошку, до помойного ушата, кое-как, по капле, справлял малую нужду, сетовал, что никак не может сходить по-большому, и тащился обратно под перину, где можно беззаботно блуждать детской мыслью в кущах Коломенского, где он увидел свет. Или обниматься с вечно любимой женой Анастасией – горячей, трепетной, терпкой, нежной, временами такой страстной, словно блудные беси в неё вселились… Только с ней бы жил и жил, других баб не любя…

Сквозь дрёму больше по нюху, чем по слуху, по сладкой обвони от всяких трав узнавал приход Елисея Бомелия – тот, шаркая, покашливая, приглушённо говорил кому-то, что ныне нужно слепить десять шариков мал мала меньше и давать их по нисходящей, довести до горошины, до изюмины, до крохи малой – тогда возврат царя из сонных объятий papaver somniferum’а[41] обратно к земной жизни будет не так болезнен; если же отнять сразу, то душа царя от внезапного горя может невзначай рухнуть туда, откуда возврата нет.

Слыша шёпоты проклятого мага, хрипел высохшим ртом, чтобы Бомелий убирался к своим колбам и ядам и не базлал тут своим писклявым языком – по нему, колдуну, и так костёр плачет:

– Иди отсюда, гадина, ворожец, козоёб! Прошка, гони прочь эту елдыгу костлявую! Да и котяру заодно вышиби! Вон Мурлыжка на столе по ендове языком елозит, шебуршун!

– Какое там – котяра! Сдох лет десять назад Мурлыжка, кошачьей мяты объевшись, в саду ещё хоронили, – отвечал слуга, подтыкая перину и поправляя вышитое покрывало – подарок персидского шаха, но для вида лихо притоптывая ногой. – Брысь, брысь отсель, оторва оглоедова! Пшёл! Счас я веником! Пшшт!

Бормотал:

– Пусть убирается, колоброд, спать не даёт! А ну матушка войдёт, она зело кошек не терпит, расчихается, больна станет…