Тайный советник

Федор умел относиться к окружающему миру по-францискански просто, без пафоса, поддаваясь чисто русскому но, увы, — языческому чувству. Это чувство внутренней свободы, бесконвойности, неподвластности авторитетам — единственное, что защищает нас от немилости царей и псарей. Вот и сейчас Смирной наблюдал раздираемого невидимым крестом Грозного, сострадал ему, но видел не царя в объятьях демонов, а мужчину средних лет и плотного телосложения, которого странная болезнь на глазах превращала в дряхлого старца и тут же возвращала в возраст Христа. И мысли Федора складывались не в истерику бессильного обожания, а в любопытную библейскую схему.

«А что? — фантазировал Федя, — вот бы распяли не Иисуса, а царя? Ирода, например? Он бы не обезглавил Иоанна Крестителя. Креститель продолжал бы крестить народ, часть паствы ходила бы за ним, а не за Иисусом. Что могло получиться? Выходит, Ирод принес пользу православию?».

Федор не успел помечтать о разборках между Христом и его учителем, когда Грозный крикнул особенно страшно и завертел кистями рук, будто в запястья ему вколачивали гвозди.

«Царь на кресте — высокий символ! Пожалуй, выше, чем распятый раб. Уж кто должен себя приносить в жертву во имя людей, так это властители земные. Они поставлены свыше беречь и защищать нас. А что выходит? Мало кто принимает страдания ради подданных, все о себе страждут».

Тут уместно было произнести «аминь!», потому что дальше мысли не шли. Очень уж страшно выглядел Грозный, сотрясаемый конвульсиями. Но и «аминь» не отдавался.

На очередной вопль заглянул Штрекенхорн. Его раздирало сомнение: спасать ли государя, или понадеяться на благонадежность Сильвестра и Сомова. Бердыш Штрекенхорна засверкал за спиной псаря-дворянина, и Федя подумал, что вот точно так офицер иерусалимской стражи пролез к распятому сквозь толпу на Голгофе и приколол мученика копьем. Но Штрекенхорн отступил в бездействии. Мука продолжалась.

— Господи! Помилуй раба твоего! – как-то особенно сердечно произнес Сильвестр, — и распятый рухнул с креста.

Он полежал какое-то время, отдыхая, открыл глаза. Очень медленно осмыслил обстановку. Увидел людей.

«Воскрес. Не за три дня, но за три минуты», — мелькнуло в голове Смирного, и он устыдился.

— А! Федор. Подойди. — Грозный сел.

Сильвестр подтолкнул Федора к постели.

— А вы оставьте нас. – Грозный отмахнулся безвольной кистью, немой после гвоздя. Теперь он говорил спокойно, и не верилось, что только что вопил.

Стэндиш первым метнулся прочь, но уткнулся в спину Сомова, которому проскользнуть в низкую дверь было затруднительно. Наконец путь очистился, за доктором убрался спальник, невидимой мышью обитавший в углу. Сильвестр задержался на мгновение, но услышал страшное «Изыди!» и поспешил очистить помещение.

Грозный жадно выпил из высокой корчаги ледяной морс и заговорил шепотом, будто мгновенно простудил горло.

— Я, Федя, грешен, как пес. Каковы мои грехи и сколько их, тебе знать не надо, не вместишь в невинное сердце. Но знай: мало встретишь грешников, страшнее меня. Даже тать ночной и разбойник речной, душегуб, окропленный кровью, и тот смиренней меня...

Голос дрожал свечным пламенем, в нем вспыхивали и сгорали нотки отчаянья, страха, омерзения и величия.

— Я много каялся, ох, много! И ныне дня не проходит без покаянных молитв. Сколь горячо взывал я к отцам духовным среди живых, святым угодникам среди мертвых. Но никто не утолил моих мучений. Никто не отвел кары небесной.

Иван еще отхлебнул из корчаги, пригасил холодным напитком внутренний огонь.

— И ладно бы я — грешная тварь. Но дети страдают невинно! Супруга гибнет! Дмитрий малолетний утонул в пруду святого места! Где было Божье око, когда младенец принимал муку в монастырских пределах? Будь ты проклята, Кириллова пустынь!..

Последние слова Иван произнес совсем по-людски, и Федя подумал, что он сейчас заматерится.

— И понял я, что это наказание безмерное — не за мои плотские страсти, не за кровь в бою, не за дерзость обиходную. Это, Федя, — тут шепот стал совсем сдавленным, сиплым, едва слышным, — за власть! Власть! — вот страшный грех! Дерзающий на власть — есть смертник грешный!

«Хотел сказать «грешник смертный», но вышло еще точнее», — подумал Смирной. — «Смертник!».

— Властитель каждым шагом своим давит малую тварь. Делает злое дело и убивает, тщится свершить доброе — убивает тоже; нечаянно, ненароком, но убивает, калечит! Иногда в добре грешит более, чем во зле.

Грозный продолжал сокрушаться, и Смирной слушал с возрастающим уважением. Этот больной, пораженный человек открывал перед ним великую картину беспросветности власти.