Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

Удивительно, как расходятся вести по этим долинам. Европейцы и белые люди вообще бывают здесь так редко, что всегда становятся объектами любопытства и внимания. Это таинственные существа, представители еще более таинственного и далекого внешнего мира, наполненного волшебными, ужасными и в то же время желанными вещами. Поэтому за белым человеком в Тибете пристально наблюдают и изучают даже его самые интимные и незначительные качества. Люди в далеких деревнях, куда ты никогда не ступал ногой, знают, сколько тебе лет, что ты любишь есть, грубый ты или вежливый, скаредный или щедрый, уравновешенный или вспыльчивый, нравится ли тебе спать, или много читать, или ты любитель выпить, уважительно ли посещаешь монастыри, нравятся ли тебе местные девушки, ходишь ли ты на охоту и даешь ли хорошие чаевые. Благодаря профессору Туччи итальянцы пользуются в Тибете репутацией ученых и знатоков всех сторон тибетской цивилизации, и, естественно, они приходят к выводу, что все итальянцы так же превосходно говорят по-тибетски, как блестящий геше (доктор) из Рима. Однако Драгоценный переоценил мое владение тибетской лексикой и грамматикой, и мне пришлось попросить его говорить медленнее и проще.

– Но откуда именно в Италия-юл?

Отпивая из чашки тибетский чай, я постарался объяснить Драгоценному положение Италии относительно других, более известных мест в мире. Это была трудная задача, потому что он имел самые туманные представления о географии.

– А где же Америка? – воскликнул он после моего длинного объяснения, пересыпанного жестами и наглядными демонстрациями, когда я использовал чашку, чтобы показать, где находится Индия, и чайник, чтобы показать, где находятся Британские острова.

– Америка в другой стороне, – объяснил я.

– Значит, Италия рядом с Рипин (Японией)?

– Нет, Ринпоче, она здесь, гораздо ближе Англии.

– Так или иначе, это очень далекое и очень странное место.

Мне вспомнился тибетский трактат о географии под названием «Дзамлинг гьеше мелонг» («Зерцало полного описания мира»), который еще использовали в школах до недавнего времени. Там есть любопытный пассаж о Сицилии. В Сицилии «есть высокая гора; меж ее камней исходит большое пламя. Оно течет в океан и возвращается в гору. Оно не сжигает траву и деревья, но сжигает золото, серебро, медь и человеков. И есть там особая трава, которая больше нигде не растет. Если человек съест ее, он умрет от смеха». Может быть, это далекое эхо не только Этны, но и виноградников, которые с такими превосходными результатами возделывают у ее подножия?

В разговоре наступила пауза, и я почувствовал, что из вежливости обязан съесть одну из предложенных мне жирных, масляных лепешек, покрытых какой-то шерстью и пылью. Должно быть, они несколько месяцев пролежали на какой-нибудь полке в монастыре, и я нашел их невыразимо гадкими. Я старался не думать о них (хотя мне пришлось заставить себя проглотить пару кусочков) и между тем наблюдал за лицом Ринпоче. Какой характер был в его глазах! Определенно это был не лама аскетического толка, возвышающийся надо всеми существами мира, а успешный прелат, с удовлетворением завершающий блестящий жизненный путь, знаток людей, их слабостей и тайных мотивов.

Тут в комнату вошел монах с письмом. В монастырь только что доставили почту из Индии, а остальная отправилась дальше по своему пути на север, в Лхасу. На письме была индийская марка, а адрес явно написан рукой европейца. Драгоценный долго рассматривал конверт снаружи, распечатал его чрезвычайно твердой для восьмидесяти четырех лет рукой и увидел, что письмо написано почерком, который он не мог разобрать; тогда он повернулся ко мне и попросил меня прочесть и перевести его. Это было письмо от старых знакомых, от Наланда. Несколько месяцев тому назад они провели пару недель в монастыре и теперь писали, чтобы сказать, что у них все хорошо и что они уехали из Калькутты в Западный Тибет. Они спрашивали, что нового у ламы такого-то и трапы такого-то и как поживает Драгоценный и маленький бодхисатва. Все в комнате, по-моему, пришли в восторг от письма и тут же стали называть упомянутые в нем имена.

Подняв глаза в этот момент, я заметил, что молодой лама Тонгье казался чрезвычайно взволнованным, почти вне себя. Когда я взял конверт, чтобы убрать в него письмо, из него выпали лицом вниз две или три фотографии, которых я не заметил раньше. Лама Тонгье молниеносно бросился к ним, схватил, быстро взглянул, спрятал в складках одеяния и вышел. Остальные улыбнулись. Я так и не узнал, что это были за фотографии. Может быть, фотографии Тонгье, сделанные миссис Наланда, или портреты темной, загадочной, тантрической деви Наланда с ее полунасмешливой, полупечальной улыбкой?