Тайный воин

– Будто не видел я, как ты моему с ним уговору дивился. Сдумал уже, на оболганного напускаю? Нет, сын. Ты истого душегуба жизни лишил. И вперёд знай: Царица на безвинных не посылает. Только одна вина зрячая, а другую простым глазом не углядишь. В этом верь мне, пока Правосудная духовной зоркости не подарит. Знаешь, за что меня не любят в Кругу Мудрецов?

– Я…

– За то, что умею отличать волю Владычицы от помышления тех, кто Её именем свою корысть прикрывает… Вставай, в путь пора.

– Учитель, а как…

Но Ветер уже поднялся. Отряхнул меховые гачи, сбросил на санки верхний выворотный кожух.

– Ты мне послужить намерился или безмерным вопрошанием в петлю толкнуть? Впрягайся, дальше пойдём.

Захожницы гостили в Чёрной Пятери не один день. Ветер всё затворялся беседовать с госпожой Айге, а Лихарь толком ещё не вставал, словом, выдалось мальчишкам раздолье. Ознобиша пустил корешки в книжнице, даже есть забывал. Отмахивался, невнятно ворчал, если звали наружу. Сквара же, если его никуда не гнал Беримёд, забирался в пустую и гулкую Наклонную башню. Карабкался под самый ледяной потолок. Доставал из нагрудного кармашка кугиклы… и зябкая каменная труба, чьи повадки Галуха подстрекнул его так дотошно разведать, начинала глубоким гудом подтягивать пискливым крохотным сёстрам.

Кажется, тогда ему впервые не хватило обычных пяти цевок. Ну тесно в них жилось удалому напеву хвалы о суровой любви. На самом деле сетовать на недостачу голосов в снасти – что на руке лишку пальцев желать: управляйся чем есть и не дудку вини, а свою кривую научку. Напеву некуда было деться, Сквара его в три голоса втиснул бы, не то что в пять. Однако нуда есть нуда. Песня билась о края синичьего размаха кугиклов, рвалась в орлиную ширь, обещая лишь на просторе явить сущую красу и веселье.

Он долго искал, пробовал, ладил… Наконец поступил, как дома поступали способливые кугикальщицы: взялся выпевать голосом всё, что выплёскивалось, не вмещалось промеж мизютки и гудня.

Напев словно распрямился… расправил крылья, взлетел…

Тут Скваре показалось, что за ним наблюдали.

Он сразу исполнился лихости. Начал красоваться, повёл песню ещё отчаянней и задорней. Удивился, прислушался к себе, понял: не померещилось. Девичьи глаза подглядывали за ним, девичьи уши подслушивали.

Он заиграл так, что рот стало сводить. Да не от дутья, паче от мыслей, как бы вот этими губами, ловкими, сильными, другие губы обласкать, горячие, нежные… Всё виделась вороная пружинка, выбившаяся из строгого уклада волос… На руки подхватить, к сердцу притиснуть, закружить, неведомо куда унести… Эх…