Таита

— Я верю вам на слово, верю тому, что нет ничего предосудительного, неблагородного в вашем секрете, и обещаю молчать. Верю вам, что когда придет время, вы самым чистосердечным образом расскажете мне обо всем. Вы даете мне это слово за всех, г-жа Чернова? Да?

— Даю за всех, — не колеблясь ни минуты, произнесла Шура.

Вздох облегчения вырвался у всех девушек.

Предварительно испросив разрешение у Гродецкого увести Глашу, Ника Баян провела ее вниз. Там, в сторожке, она долго и подробно давала инструкции испуганному Ефиму по поводу более тщательного присмотра за Глашей.

— Нельзя оставлять дверь открытой. Она опять убежит. Попадется еще на глаза начальству. Ах, Ефим, следите вы за ней хорошенько. Ведь так недалеко и до греха.

Ефим, который весь ушел с головою в последние политические события, описываемые газетами, сердито накинулся па Глашу:

— Ах, баловница! Ах, бесстыдница! В могилу ты меня свести хочешь! Воля ваша, барышня, придумайте, куда ее убрать. С каждым днем все с ней труднее и труднее делается. Больше сил моих с ней нет.

— Хорошо, я подумаю, — кивнула головкой Ника и, строго наказав Глаше не покидать больше сторожки, снова вернулась в физический кабинет.

* * *

Промчалась, как вихрь, веселая Масленица, хотя и без особых новых впечатлений на этот раз. Съездили всем классом в оперу на "Жизнь за Царя". Бредили долгие дни Сусаниным. Восторгались Ваней. Эля Федорова затягивала несколько сотен раз, немилосердно фальшивя при этом, песню "Лучинушка".

Но каждый раз на нее махали руками и шикали, заставляя замолчать. Еще слишком сильно было впечатление, слишком ярки образы первоклассных исполнителей, чтобы подражание, будь оно даже безукоризненное, не казалось кощунством, а тем более фальшивое пение Эли.

Как-то раз выпускных повели на прогулку. Одетые в темно-синие ватные пальтишки казенного типа, с безобразными шапочками на головах, институтки в этом уборе подурнели и постарели лет на пять каждая, Даже хорошенькая Баян и красавица Неточка выглядели ужасно. Но, несмотря на это, прохожая публика очень охотно заглядывалась на разрумянившиеся на морозе личики, на ярко поблескивающие юные глазки. Сбоку, с видом всевидящего Аргуса, шествовала Скифка, поглядывая зорко по сторонам, хотя старалась казаться непричастной к шествию. На перекрестке столкнулись с толпой кадетиков. Румяный толстощекий мальчуган уставился на Нику.

— Помилуй Бог, да ведь это Никушка!

— Вовка!

И Ника Баян кинулась навстречу младшему брату.

— Приходи в воскресенье на прием, — оживленно шептала она, пользуясь минутным невниманием Августы Христиановны.

— Всенепременно. Даю мое суворовское слово честного солдата, и ты поклонись за это от меня кому-нибудь.

— Знаю, знаю, Золотой Рыбке, — хохотала Ника.

— Ну, понятно, ей. Помилуй, Бог, угадала. Она славная такая.

— Баян, как ты смеешь разговаривать с проходящими мужчинами? — словно из-под земли выросла перед нею Скифка.

— Это совсем не мужчины, фрейлейн, а мой брат Володя, — оправдывалась девушка, в то время, как карие глазки все еще горели радостью встречи с любимым братом.

— Это неприлично. А это кто? Зачем он так смотрит на тебя, Чернова? — накинулась Августа Христиановна на черненькую Алеко, имевшую несчастье привлечь на себя взоры высокого статного кадета, с насмешливо задорными глазами и подвижным лицом.

— Я-то чем виновата, скажите, пожалуйста. У него надо спросить, — сердито ответила Шура.

— Зачем вы смотрите так… так нагло на воспитанниц? — накинулась, не медля ни минуты, на юношу Скифка.

— А разве нельзя? — насмешливо прищурившись, осведомился он.

— Нельзя. Это дерзость. Вы не имеете права так смотреть.

— А вы бы им на головы шляпные картонки надели, тогда уж, наверное, никто бы не смотрел, — ответил кадет.

— Пф-фырк! — не выдержали и разразились смехом воспитанницы.

— Ха-ха-ха! — вторили им кадеты, быстро удаляясь по тротуару.

— Я так не оставлю. Я буду жаловаться. Я знаю, какого вы корпуса, и с вашим директором лично знакома, — волновалась Августа Христиановна.

— На доброе здоровье, — донесся уже издали насмешливый голос.

— Вы будете наказаны, и Баян, и Чернова, и все.

— Вот тебе раз! Мы-то чем же виноваты? — послышались протестующие голоса.

— Тихо! — сердито воскликнула немка.

— Ну уж? Это не штиль, а целая буря.

— Тер-Дуярова, что ты там ворчишь?

— Погода говорю, хорошая: солнце греет.

— Будет вам погода и солнце, когда вернемся домой.

— Сегодня Прощеное воскресенье, сегодня нельзя сердиться, — грустным тоном говорит Капочка, не глядя на фрейлейн Брунс.

— Капа, Капа! — шепчет ей ее соседка по прогулке Баян, когда все понемногу успокаивается и входит в норму. — Как же мы будем с исповедью-то? Ведь про Тайну батюшке непременно сказать надо.

— Разумеется. Грех и ересь скрывать что бы то ни было от отца духовного.

— Так что, мы должны сказать?

— Конечно, конечно. Ведь мы лгали, укрывали от начальства.

— Знаешь, Капочка, собственно говоря, ведь…

— Тише, тише, фрейлейн Брунс тут.