ТАЙЦЗИЦЮАНЬ:Классические тексты Принципы Мастерство

Итак, классические тексты тайцзицюань ничего не объясняют, тем более не определяют, а вовлекают в осмысленно-целостное, просветленное действие и сами начинены мощью динамизма жизни, силой ежемгновенных, неуследимых для рассудка жизненных превращений. Их язык, всегда иносказательный и летучий, потому и обладает таким глубоким родством с текучей лавой устной речи, что относится, так сказать, к реальности микромира, самому истоку жизненного опыта, его первичным, несводимым к той или иной «данности» фантасмам, подобным неуследимому полету падающих звезд в ночном небе. Авторы этих текстов пожертвовали всяким знанием ради знания единственно вечно-сущего, пусть даже эта реальность, как молния, всегда отсутствует в тот или иной момент времени или в точке пространства и дана нам только как след. Подобно автору главного даосского канона «Дао-Дэ цзин», они требуют от читателя разучиться всему ради того, чтобы научиться просветленному неведению. Они, поистине, невероятны и в этом смысле являют собой вызов нашему разуму, испытание нашей веры и преданности. Вот почему чтение канонического текста сродни подвижничеству.

Впрочем, упомянутый квазипарадоксализм языка тайцзицюань проявляется уже в отдельных образах и понятиях. Последние имеют откровенно иносказательную, метафорическую природу, не позволяющую приписать им какое-либо предметное значение. В самом деле, о каких вещах сообщают такие понятия, как «Киноварное поле», «жемчужина с девятью извилинами», «разрыв в пояснице», «уступание-следование» или та же «пустотная одухотворенность»? В этих текстах говорится ровно столько, сколько сказано, и одновременно – нечто совсем иное. Их чтение есть упражнение в смирении: наш разум должен смириться с поверяемой этими странными выражениями истиной, каковая есть, в сущности, правда самой жизни в ее спонтанной цельности. Эти тексты учат доверяться жизни.

Действительной целью чтения текстов тайцзицюань может быть только претворение слов в духовную практику. Слова должны устраниться, раствориться, сжечь себя ради того, чтобы сознание могло открыться и вобрать в себя обжигающий опыт «жизни, как она есть». Любое понятие, любое слово будут слишком общими, слишком приблизительными, в сущности, фиктивными и лишними в свете чистой конкретности переживания и действия. Эти слова всегда условны, предположительны, даже нелепы, но именно поэтому, как ни странно, имеют статус канонов, неоспоримой правды духа. Непосвященному они кажутся смутными, странными, даже «безумными» (с древности принятое в Китае определение даосских писаний). Но, как указание самой бытийственности бытия, чистого события и со-бытийственности всего сущего, они обладают безупречной точностью. В них раскрывается парадокс веры: будучи актом решительного принятия предельной неопределенности, та же вера внушает непоколебимую уверенность. Классику тайцзицюань нужно, поистине, переваривать, усваивать телесно, как пищу и воздух; с ней нужно жить, нужно наполнить ею подсознание, сделать ее непроизвольным импульсом всех помышлений и действий. Для этого ее нужно первым делом досконально вобрать в себя, выучить наизусть и притом не на формально-школярский манер, а так, чтобы она стала частью самой практики. Эти тексты вообще ценны и осмысленны лишь в той мере, в какой воспринимаются как словесное сопровождение личных усилий совершенствования.

Из сказанного следует, что переводчик должен, попросту говоря, позволить этим словам быть, пред-оставить им самим и посредством их свободу духовных превращений жизни во всем их неисчерпаемом разнообразии. Не ради, конечно, беллетристических эффектов. Стилистически эти тексты как раз лишены признаков изящного слога, культивировавшегося образованной элитой старого Китая. В них нет ни выспренно-ритмизированных пассажей, ни нарочито-книжных аллюзий или скрытых цитат. Они рождены безупречной искренностью и близки разговорной речи, что в ряде случаев требует нестандартной интерпретации понятий. Это касается, например, понятий «воли» или ци («животворного начала»). Первое есть попытка назвать психическую среду рукопашной схватки, природу ее динамизма. Второе понятие иногда употребляется в близком разговорному словоупотреблению значении «дыхание» или психического волнения.

Отсутствие в этих текстах литературных красот и их близость к разговорному языку лишний раз напоминает о том, что они написаны с полной искренностью и обращены непосредственно к уму и сердцу читателя, а кроме того требуют наличия у него практического опыта. Слова в них ценны, как сказал поэт, своей «последней простотой», своей внутренней самоочевидностью, не требующей и даже не допускающей доказательств. Перед нами не доказательства, а, повторю, кристаллические сгущения потока жизни, которые учат причастности к этому потоку.