Тающий след

– Совсем скоро! Я выиграла грант. Осталось сдать госы, получить диплом, и я поеду в Италию, и проведу там целый год! И буду потом заниматься культурной журналистикой!

Солнечные зайчики плясали по паркету и стенам. Казалось, их источником было не окно, а сама Вера, излучавшая столько счастья, что оно заполняло все пространство вокруг нее, и им не жалко было поделиться с первым встречным.

Они поднялись по ступеням варшавской, амстердамской, венской галерей, а потом перед ними опять оказался Амстердам с ботинками Ван Гога, а потом – снова «Адам и Ева» Климта, огромные, золотые.

– Мы ходим по кругу, – весело заметила Вера. – А твоей компании нигде нет. Наверное, ушли на третий этаж.

Зал постепенно наполнялся посетителями, и восходить по ступеням среди них расхотелось. Посторонние портят игру. А Ваня не был посторонним: первый раз они встретились на интервью в день памяти Пушкина, а второй раз в Пушкинском музее – это тоже зарифмовывалось.

– В любом общественном здании есть две точки схода, где потерявшиеся имеют шанс найтись, – буфет и туалет. Пойдем в буфет, – предложил Ваня и уточнил: – Можно тебя угостить, или ты из таких девушек, которые сами за себя платят?

– Я из таких, – подтвердила Вера.

– Что, и пальто нельзя подавать? И цветы дарить?

– Я не люблю цветы в вазе. Они быстро умирают.

– Я вообще-то тоже… А как же за тобой ухаживать?

– А ты собираешься за мной ухаживать?

– Да вот он где! Он в буфете все это время сидел!

Громкоголосые ершовские друзья появились в точке схода, но, заметив, что сидит Ваня с девушкой, свернули шуточки и скромно уселись за дальний столик. Вера узнала среди них Катиного брата Алешу, а еще – Ирину, редактора Катиных газеты и радио, хотя видела обоих только однажды, в тот же день, что и Ершова. Ее радовало любое подтверждение профпригодности, особенно – своей фотографической памяти.

– Твои друзья – из Белогорска? – удивилась Вера.

– Ну да. Я сам теперь из Белогорска. Моя компания получила там большой заказ, усадьбу историческую будем реставрировать. Так я туда перебрался, чтобы не ездить каждый день.

Звук был отключен, как и положено в музее, но мобильник прыгал в кармане, давая о себе знать. На экране была надпись, которую Вера видела крайне редко, всего пару раз за эти три года: «МАМА». И сразу поняла: Италии не будет. Не будет ничего. Она не взойдет ни по одной лестнице. Мама возвращается домой. Закончилось очередное женское счастье, вместе с деньгами за бабушкину квартиру.

– Вероника, немедленно приезжай! Я при смерти! – захлебывалась трубка.

Все еще хуже?!

– Что-то случилось? – сразу догадался Ваня. – Может, тебя подвезти? Ты не забыла, что я твой личный таксист?

* * *

Всю дорогу в голове всплывали страшные картины: ДТП, реанимация, мамин возлюбленный оказался маньяком… Но мама лежала дома на диване целая и вроде невредимая. Фельдшер скорой помощи, сделавшая ей укол, добродушно повернулась к переполошившейся Вере:

– Да ничего особенного, давление подскочило. Когда первый раз, всем кажется, что это смерть с косой.

Мама бросила на нее испепеляющий взгляд. Она – не все! С ней происходит что-то исключительно страшное!

Потом, задним числом, Вера узнала, что мама прочитала книгу о женщине, которая легла в кровать на целый год и упорно не вставала, надеясь исцелить таким образом свои душевные раны. А тогда она замирала от ужаса, возила маму на такси в бесплатную поликлинику и к частным специалистам, приглашала на дом тех, кто соглашался ездить по домам. Самое главное, все они что-то у нее находили – и терапевт, и кардиолог, и невропатолог, и эндокринолог – и перекрестно посылали друг к другу и на бесконечные анализы и исследования. Только психиатр, к которой Вера уговорила маму тоже обратиться из-за нескончаемых рыданий, сказала:

– У вашей мамы не болезнь, а плохой характер. Но я могу выписать ей антидепрессанты. А вы сами принимайте глицин. Носите его всегда с собой, и чуть что – таблетку под язык.

Но мама отказалась от антидепрессантов, ей как будто хотелось страдать.

«Ты самая несчастная на свете, правда? – перевела это Вера на язык бабушки Иды. – Самая-пресамая? И весь зрительный зал замирает в восторге и ужасе?» Ей было ясно, что причина непонятных болезней – в утрате «женского счастья», но мама не желала «об этом поговорить». Ни с врачами, ни с Верой. Любой Верин вопрос вызывал приступ рыданий, и она отступилась.