Так говорил Заратустра

Но это позор — молиться! Позор не для всех, но для меня, для тебя и для всякого, в ком есть совесть. Позор для тебя — обращаться с мольбою!

Ты хорошо знаешь это: твой трусливый демон в тебе, что так любит молитвенно складывать руки или праздно держать их на коленях и вообще обожает покой, — этот трусливый демон говорит тебе: «Существует Бог!».

Но тогда принадлежишь и ты к числу боящихся света, к тем, кому никогда не дает он покоя: с каждым днем придется тебе все глубже прятать голову свою в темноту и угар!

Поистине, удачное выбрал ты время: ибо вот — снова взлетают ночные птицы. Настал час всех боящихся света — вечер, час праздности, когда всякий «праздник» угас.

Я слышу и чувствую: пришел час их торжественных шествий и охоты — охоты расслабленной, вялой, вынюхивающей, где под тихую поступь бормочут молитвы,

— час охоты на чувствительных ханжей: снова расставлены все мышеловки для сердец! И где ни подниму я завесу, отовсюду вылетает потревоженная ночная бабочка.

Наверняка она была там не одна! Я чувствую, что всюду затаились маленькие общины, и где только есть каморка, там найдешь и богомольцев, и почуешь запах, исходящий от них.

Целыми вечерами сидят они и бормочут: «Станем же снова детьми и будем говорить: „Боже милостивый!“». Благочестивые кондитеры испортили им языки и желудки.

Или же смотрят они весь день напролет на хитрого паука-крестовика, подстерегающего добычу и проповедующего другим паукам слова мудрости: «Под крестами хорошо расставлять сети!».

Или сидят целыми днями на болотах с удочками и считают себя потому глубокими, но тех, кто удит там, где нет рыбы, я не назвал бы даже поверхностным!

Или с благочестивым весельем учатся они играть на арфе у песнопевца, который своей игрой нащупывает пути к сердцам молоденьких женщин, ибо устал он от старых баб и их похвал.

Или поучаются трястись от ужаса в темной комнате у какого-нибудь полоумного ученого, который все ожидает появления духов, и окончательно теряют при этом разум!

Или прислушиваются к флейте старого бродячего шарлатана, который у печально воющего ветра перенял унылость звуков; вот и вторит он ветру и проповедует унылыми звуками скорбь.

А иные из них сделались ночными сторожами; они научились трубить в рожок, делать обход по ночам и будить давно уже почившее прошлое.

Пять речений из старой были слышал я вчера ночью у садовой стены: от старых, удрученных, высохших ночных сторожей исходили они:

— «Для отца Он недостаточно заботится о своих детях: у людей отцы куда лучше!»

— «Он слишком стар! И совсем уже не заботится о детях своих», — отвечал другой ночной сторож.

— «Разве у Него есть дети? Никто не сможет это доказать, если уж Он и сам этого не доказывает! Хотелось бы мне, чтобы Он хоть раз привел убедительное доказательство.»

— «Доказательство? Да когда это было! Плоховато у Него с доказательствами — ему гораздо важнее, чтобы Ему верили!»

— «Да, да! Вера делает Его праведным — вера в Него. Так заведено было у отцов наших! Так продолжается и у нас!»

Так говорили между собой двое ночных сторожей, боящихся света, и потом затрубили уныло в рожки свои: было это вчера ночью у садовой стены.

А во мне сердце переворачивалось от смеха, и хотело вырваться, и не знало куда, и опустилось в утробу мою.

Истинно, умру я не иначе, как задохнувшись от смеха, наблюдая, как ослы напиваются допьяна, а ночные сторожа сомневаются в Боге.

Разве не прошло давным-давно время для подобных сомнений? Кто еще смеет будить эту почившую, боящуюся света старину!

Давно уже покончено со старыми богами: и поистине, — хороший, веселый конец выпал на долю их!

Не «сумерками»[7] своими довели они себя до смерти — это ложь! Напротив: они так смеялись однажды, что умерли от смеха!

Это произошло, когда самое безбожное слово было произнесено неким богом: «Один Господь! Да не будет у тебя иных богов кроме меня!»[8].

— старый, ревнивый, злобный бородач до такой степени забылся, что все боги рассмеялись и, раскачиваясь на своих тронах, восклицали: «Не в том ли и божественность, что существуют боги, но нет никакого Бога?»

Имеющий уши да слышит!

Так говорил Заратустра в городе, который любил он и который назывался «Пестрая Корова». Отсюда оставалось еще два дня пути до пещеры, до возвращения к зверям его; и душа его возрадовалась близкому возвращению.

Возвращение

О уединение! Ты, уединение — отчизна моя! Слишком долго жил заброшенным я на чужбине, чтобы со слезами не возвратиться к тебе!

Погрози же мне пальцем, как грозит мать, улыбнись мне, как мать улыбается, и скажи: «„А кто однажды словно вихрь умчался от меня?“

Кто, расставаясь, воскликнул: „Слишком долго пребывал я в одиночестве и разучился молчанию“. Теперь ты, конечно, научился ему?

О Заратустра, все знаю я: и то, что среди множества людского был ты более покинутым, чем когда-либо со мной!

Одно дело — покинутость, другое — уединение: этому ты научился теперь! И тому, что среди людей всегда будешь ты чужим и диким для них: