Так говорил Заратустра

Тяжелыми называет он землю и жизнь; ибо так хочет Дух Тяжести! Но тот, кто жаждет стать легким, стать птицей, тот должен любить самого себя: так учу я.

Конечно, любить не любовью больных и немощных, ибо у них даже себялюбие — зловонно!

Так учу я: надо учиться любить себя — любовью здоровой и святой, чтобы оставаться верным себе и не терять себя.

Такая потеря назвала себя «любовью к ближнему»; с помощью этого слова до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого с трудом выносил весь мир.

И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра — учиться любить себя. Напротив, из всех искусств это самое тонкое, самое мудреное, самое высшее и требующее наибольшего терпения.

Ибо достояние свое всегда хорошо спрятано от самого себя, и из всех сокровищ последним выкапывается всегда собственный клад; таково действие Духа Тяжести.

Едва ли не с колыбели дают нам в наследие тяжелые слова и ценности: «добро» и «зло» — так называют наследие это. И во имя их прощают нам жизнь нашу.

И потому допускают детей до себя, чтобы вовремя не дать им полюбить самих себя: таково действие Духа Тяжести.

И мы — мы доверчиво тащим то, что взваливают на нас, тащим на огрубевших плечах по суровым горам! И когда мы обливаемся потом, нам говорят: «Да, жизнь трудно сносить!».

Но только человеку трудно нести и выносить себя! И все потому, что тащит он на плечах своих слишком много ненужного. Подобно верблюду, становится он на колени и дает как следует навьючить себя.

И особенно трудно тому, кто силен, вынослив, способен к почитанию, — слишком много чуждых, тяжелых слов и ценностей навьючивает он на себя: и вот — жизнь представляется ему пустыней!

Поистине! Даже многое из собственного достояния бывает нелегко нести! Многое внутри человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно схватить.

Потому внешняя оболочка и должна быть разукрашена, чтобы выглядеть благородно, будучи как бы ходатаем за все, что внутри. Но и этому искусству надо еще научиться: надо иметь

скорлупу, и прекрасную видимость, и мудрую слепоту!

Но и тут во многом возможна ошибка, ибо иная человеческая оболочка бедна и уныла, и слишком уж напоминает скорлупу. Много скрытых достоинств и сил остаются неразгаданными; самые изящные лакомства не находят ценителей!

Женщины знают это, особенно те, которые высоко ценятся: чуть потолще, чуть потоньше — как часто судьба заключается в этом «чуть-чуть»!

Трудно открыть человека, а самого себя — труднее всего; часто дух лжет о душе. Таково действие Духа Тяжести.

Но открыл себя тот, кто говорит: вот мое добро и мое зло. Так он заставляет умолкнуть крота и карлика с их речами: «Добро для всех, зло для всех».

Поистине, не люблю я и тех, для кого хороши все вещи, а мир этот считается лучшей из них. Таких называю я вседовольными.

Вседовольство, умеющее находить вкус во всем, — это не лучший вкус! Я уважаю строптивые, привередливые языки и желудки, научившиеся словам «Я», «Да», «Нет».

Но все жевать и переваривать — это свойственно разве что свиньям! Постоянно повторять «И-А»[10] — этому обучены одни лишь ослы и те, кто близки им по духу!

Густой желтой и яркой красной краски требует вкус мой, примешивающий во все краски кровь. Но тот, кто белит дом свой, обнаруживает бескровную душу свою.

Одни влюблены в мумии, другие — в призраки: и те, и другие одинаково враждебны плоти и крови. О, как противны они вкусу моему! Ибо люблю я кровь.

И не желаю я жить там, где каждый плюет, — не по вкусу мне это: ибо ни у кого нет во рту золота; уж лучше жить среди воров и клятвопреступников.

Но лизоблюды, облизывающие плевки, мне еще противнее; а самое отвратительное животное, которое обнаружил я среди людей, я назвал паразитом; оно не хотело любить, однако, хотело жить за счет любви.

Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться либо лютым зверем, либо лютым укротителем. Среди них не поставил бы я шатра своего.

Несчастными называю я и тех, кто всегда должен быть на страже, — противны они вкусу моему: все эти мытари и торгаши, короли и прочие стражи стран и сундуков.

Поистине, я тоже научился быть на страже — и научился этому хорошо, — только на страже самого себя. И в особенности учился я стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать.

Ибо вот учение мое: кто хочет научиться летать, тот должен сперва научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать: нельзя сразу научиться полету!

По веревочной лестнице научился влезать я в любые окна, проворно вскарабкивался я на высокие мачты; сидеть на высоких мачтах познания казалось мне блаженством,

— подобно маленьким огонькам вспыхивать на высоких мачтах: пусть малый свет, но и он великое утешение для потерявших дорогу кораблей и потерпевших кораблекрушение!

Многими способами, разными путями пришел я к истине своей: не по одной лестнице поднимался я в высоту, откуда взор мой устремлялся вдаль.

Неохотно расспрашивал я, какой дорогой пройти, — это всегда претило вкусу моему! Я предпочитал вопрошать и испытывать эти дороги.