Так говорил Заратустра

Но надежно спрятан от людей „мир иной“ — нечеловеческое, полностью лишенное всех человеческих черт, небесное Ничто; и безмолвствуют недра бытия, и никогда не обращаются к человеку, кроме как в образе Человека.

Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно заставить его говорить. Но скажите мне, братья, самое дивное из всего сущего — не доказано ли оно наилучшим образом?

Да, само мое „Я“ и весь хаос противоречий его честнее всего свидетельствует о бытие своем: творящее, оценивающее, жаждущее „Я“ — есть мера и ценность всех вещей.

И это мое „Я“, самое правдивое свидетельство бытия, говорит о теле и стремится к нему, даже когда предается страстным мечтам и трепещет разбитыми крыльями.

Все честнее учится оно говорить, это „Я“; и чем больше учится, тем больше находит слов, чтобы хвалить тело и землю.

Новой гордости научило меня мое „Я“, этой гордости учу я теперь людей: не прятать больше голову в песок небесных абстракций, но высоко держать ее, эту голову, созидающую смысл земли!

Новой воле учу я людей: принять тот путь, по которому ранее шли слепо и наугад, и охотно следовать ему, и восхвалять его, и не отклоняться от него в сторону, тайком, подобно больным и умирающим!

Это они, больные и умирающие, презрели тело и землю, выдумали Неземное и искупительные кровавые жертвы:[11] но даже эти мрачные яды, столь сладостные для них, они брали у земли и у тела!

От нищеты и бедствий своих хотели они убежать, но звезды были чересчур далеко. И вздыхали они: „Ах, если бы были пути в небе, по которым можно было бы пробраться в иное бытие, дабы обрести счастье!“ — и вот они изобрели для себя эти лазейки и кровавое питье![12]

Неблагодарные! — они возомнили, что сумели отречься от тела и от земли. Но кому же обязаны они болью и блаженством этого отречения? — Своему телу и этой земле.

Заратустра кроток с больными. Поистине, не гневается он на их неблагодарность и на все то, что служит им утешением. Пусть же выздоравливают они и преодолевают себя, пусть создадут себе высшее тело!

И выздоравливающего не попрекает Заратустра, когда тот с нежностью взирает на заблуждения свои, а в полночь прокрадывается к могиле Бога своего; но болезнью и слабостью тела остаются для меня слезы его.

Всегда много больных среди мечтателей и тех, кто исходит тоской по божеству: яростно ненавидят они познающего и ту, самую младшую из добродетелей, что зовется правдивостью.

Назад, во тьму минувшего оглядываются они; действительно, иначе смотрели тогда на мечту и на веру: умопомешательство считалось богоподобием, а сомнение — грехом.

Слишком хорошо знаю я этих богоподобных и знаю, чего хотят они: они жаждут, чтобы веровали в них и чтобы сомнение было грехом. Хорошо знаю я и то, во что они сами веруют больше всего.

Поистине, не в иные миры и не в искупительную силу крови — в тело истово веруют они; собственное тело для них — „вещь в себе“.

Но больна эта вещь: они охотно сбросили бы кожу. Оттого и слушают они проповедников смерти и сами проповедуют мир иной.

Братья мои, вслушайтесь лучше в голос здорового тела: чист и честен голос его.

Правдивее и честнее говорит здоровое тело — сильное и совершенное, и говорит оно о смысле земли».

Так говорил Заратустра.

О презирающих тело

Презирающим тело хочу сказать я слово мое. Не обязаны они ни переучиваться сами, ни переучивать других, пусть лишь расстанутся с телом своим — и так станут немыми.

«Я — тело и душа», — говорит ребенок. И почему бы всем не говорить, как дети?

Но пробудившийся и познавший говорит: я — только тело, и не более того; душа же — лишь слово, обозначающее нечто в теле.

Тело — это великий разум, великое множество с единым сознанием, война и мир, стадо и пастырь.

Орудием телу служит и твой маленький разум, который называешь ты духом, брат мой, он — всего лишь орудие и игрушка великого разума — тела.

«Я», — говоришь ты, гордясь этим словом. Но важнее — хотя ты и не хочешь этому верить, — гораздо важнее тело твое и великий разум его; оно не говорит «Я», а созидает его.

Все, что испытывается чувством и познается умом, никогда не имеет в себе конца своего. Однако чувство и ум хотят убедить тебя в том, что они — цель и предел всех вещей: так тщеславны они.

Чувство и ум всего лишь орудия и игрушки: за ними скрывается Самость. Она ищет глазами чувств и слушает ушами ума.

Самость всегда прислушивается и ищет: она сравнивает, подчиняет, разрушает и завоевывает. Она господствует и повелевает даже твоим «Я».

За мыслями и чувствами твоими, брат мой, стоит могущественный господин, неведомый мудрец — Самость имя ему. В твоем теле живет он, он и есть тело твое.

В теле больше разума, нежели в высшей мудрости твоей. И кто знает, зачем вообще нужна телу высшая мудрость?

Самость смеется над твоим «Я» и его гордыми скачками. «Что мне эти скачки и полеты мысли? — говорит она себе. — Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для „Я“ и внушаю ему понятия его».

Самость внушает «Я»: «Здесь испытывай боль!». И вот оно страдает и думает о том, как бы ему не страдать более, — и оно должно так думать.