Так и было

— Андрей, это же я! Озёрский Вовка!

Но мальчишка смотрит на Вовку тёмными грустными глазами и говорит тихо:

— Я не Андрей… Я Сергей… Серёжка я… Ты ошибся. — Но лепёшку берёт. Не очень смело, но берёт. Обеими руками.

— Бери, бери! У меня ещё такая есть, — говорит Вовка. — А Андрея я всё равно найду, у меня же его адрес записан: и улица, и дом, и квартира. Это мой друг — Андрей! Разве я могу его не найти?

Он машет Серёже рукой и бежит догонять обоз.

А Серёжа глядит ему вслед, и добрым становится его взгляд. Немного слов сказал ему Вовка, но Сергей сразу понял, что он за человек. Отличный он парень, вот что! И совсем не в лепёшке дело, хотя лепёшка — это лепёшка, это как во сне, как в сказке! Но и без лепёшки всё равно полюбил бы Серёжа Вовку. В такое страшное время он пришёл в осаждённый город и бегает, ищет друга. И найдёт его. Найдёт непременно: у таких ребят друзья не теряются и не пропадают. Так думал Сергей, проводив Вовку и направляясь к себе домой.

А Вовка уже догнал обоз и, запыхавшись, гребёт валенками снег вслед за дедом. Сердится и ворчит на Вовку дед:

— Куда бегал? Зачем бегал? Зачем покидал обоз?

Вольник и неслух он, и не возьмёт его дед в другой раз! Но на дедову воркотню Вовка не обижается: знает, что устал, измучился за дорогу дед Никита. В его ли годы, да зимой, да под фашистским глазом совершать такие путешествия. Вот сдаст он в райкоме свой драгоценный груз — хлебушко, отдохнёт и снова подобреет.

Свистит, поёт под полозьями городской, ленинградский снег. Хлопают варежками, топают валенками возчицы, пытаются согреть застывшие руки и ноги. Кончается ещё один день их пути.

Над Выборгской стороной — светло-голубое небо. А на западе, за далёкой за Нарвской заставой уже горит-пламенеет вечерняя алая заря.

ЮРКА[6]

Это было в Ленинграде в конце первой военной зимы. Город был окружён фашистами, и нашим людям жилось в нём очень тяжело.

…В тот день мама дежурила в госпитале, и Юрка, как обычно, был с нею. Днём их улицу не очень обстреливали, но зато ночью воздушные налёты почти не прекращались.

Все раненые, которые могли ходить, спустились в подвал и не поднимались наверх целую ночь. Тяжелораненых тоже снесли в убежище, и в палатах остались только те, которых никак нельзя было беспокоить. Мама, конечно, осталась вместе с ними.

В убежище солдаты окружили Юрку, стали шутить и просить, чтобы он поговорил по-немецки. Сказал бы на немецком языке: «Убирайтесь, фрицы, всё равно скоро погоним вас под Ленинградом, как погнали уже под Москвой». Но Юрка не соглашался. Это мама как-то проговорилась бойцам, что он знает немецкий так же хорошо, как и русский, и с тех пор солдаты не давали ему покоя. И Юрка злился. Потому что, когда началась война, он возненавидел немецкий язык.

Это же был язык убийц, грабителей, швырятелей бомб — язык фашистов, врагов! Как же он мог его не ненавидеть?

А научила Юрку говорить по-немецки бабушка. Она была учительницей немецкого языка и учила в школе ребят. Когда Юрка родился, она сказала папе с мамой: «Вы говорите с ним по-русски, а я буду говорить по-немецки. Это ему не помешает…» И к семи годам Юрка так хорошо знал этот язык, что даже на нём иногда думал. И читать Юрка научился по-немецки раньше, чем по-русски, еще до того, как стал ходить в школу.

Солдатам наконец надоело упрашивать Юрку, и они занялись своими делами. А Юрка подсел к своему другу сержанту, прижался к его плечу и заснул. Проснулся Юрка, когда на улице уже посветлело и по радио объявили отбой воздушной тревоги.

Он поднялся наверх и разыскал свою маму. Ему нестерпимо хотелось есть, но он не сказал об этом, так как знал, что у мамы ничего нет, и не хотел её огорчать. Мама проверила, всех ли раненых принесли в палаты, сдала дежурство другому врачу, и они отправились домой.

С улицы Маяковского, где находился госпиталь, они могли бы свернуть на улицу Жуковского, оттуда до их дома был всего один квартал. Но Юрка не любил эту дорогу: там на углу стоял дом, расколотый пополам фугасной бомбой, и смотреть на его развалины было очень страшно. Кроме того, им надо было в булочной получить свой сегодняшний хлеб, и они пошли по Невскому проспекту.

Они шли не спеша, и навстречу им так же медленно двигались другие люди. Много людей. Ведь трамваи не ходили, и на работу надо было добираться пешком. И все были такие же, как и Юра с мамой, худые и бледные, а некоторые даже пошатывались на ходу от слабости.

Они дошли до булочной, получили свой хлеб. Юрка сразу же отломил кусочек, положил в рот и зажмурился от удовольствия. И тут мама остановилась, чтобы немного передохнуть. Дома их никто не ждал, и они не очень спешили. Бабушка ещё перед войной уехала погостить к другим своим внукам да там и осталась. А папа хоть и был близко под Ленинградом, но не дома же, а на фронте. Комната их за эти сутки совсем выстудилась, и вода, конечно, замёрзла в ведре. Нет, домой им совсем не хотелось, и они стояли на углу Невского и улицы Восстания — отдыхали.