Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

— Константин Петрович спрашивает не из пустого любопытства, — сказал Николай Бестужев. — Вступая в общество, мы берем на себя многие обязательства, и первое из них — готовить нижних чинов. А это не совершишь по мановению руки.

— Вот поэтому и надо немедля приступать к делу, — все так же уклоняясь от прямого ответа, сказал Рылеев.

Пришел Мишель, веселый и возбужденный. Рассказывал о репетиции в любительском театрике, который они затеяли вместе с Николаем. Позабавил всех услышанной в Питере эпиграммой на Жуковского, приписываемой Пушкину.

Из савана оделся он в ливрею,

На пудру променял свой лавровый венец,С указкой втерся во дворец;И там, пред знатными сгибая шею,Он руку жмет камер-лакею…«Бедный певец!..»

Потом снова перешли в гостиную и снова пела Елена на два голоса с Мишелем модный романс Верстовского «Черная шаль»… Но теперь, после разговора с Николаем и Торсоном, Рылеев уже не мог предаться счастливой безмятежности. Мысль, какая раньше не приходила в голову, тревожила и не покидала. Ведь те, кто брал Бастилию, были прямыми жертвами произвола и гнета. Их жизнь была настолько тяжка, что надо было выбирать — взорвать или умереть. А тут… Ну пусть Николай десять лет вел тяжбу с прохвостом, присвоившим деньги отца, пусть Торсон оскорблен маркизом Траверсе, отстранившим его от командования, но ведь они живут в достатке, наслаждаются теплом домашнего очага. Не дрогнут ли? Не отступят ли в решительную минуту, рискуя головой в случае неудачи, а в случае победы удовлетворятся ли лишь благом отчизны, в котором не будет их личной корысти и может ничуть и не коснется их судьбы?

— А теперь будем танцевать, — крикнул Мишель. — Жаль только дам не хватает.

— А я позволю себе пригласить Прасковью Михайловну, — сказал Торсон и с неожиданной грацией, какая бывает только у толстяков, склонился перед нею.

12. В АРХИВНОЙ ПЫЛИ

В полдень, когда он был еще в шлафроке и писал письмо матери, отдыхал за этим занятием, пришел Федор Николаевич Глинка. Визит удивил. Были они в дружеских отношениях, щедрый на похвалы Глинка не раз восторженно отзывался о его «Думах», однако в дом заглянуть не стремился.

Маленький, юркий, с густыми черными бровями, круглой головкой, как бы приплюснутой сверху чьим-то мощным ударом, он ни минуты не мог оставаться в покое и сразу же после приветствия засуетился около трех скамеек, обтянутых холстом, на которых Рылеев раскладывал свои бумаги. На одной — материалы судебные, на другой — стихи и прочие литературные записи, на третьей — рукописи для «Полярной звезды». За столом он писал только письма, а более пространные занятия всегда вел за конторкой.

Похвалив скамейки за разумное распределение материалов, ни на минуту не умолкавший Глинка подскочил и к конторке, побарабанил пальцами по крышке и веско сказал:

— Работаете стоя? Прекрасная мысль. Только за конторкой поэт может уберечься от геморроя.

И расхохотался, давая понять, что шутит.

Недоумение Рылеева длилось недолго. Тут же Глинка объяснил и цель своего посещения. Адмирал Мордвинов, член Государственного совета, член правления Российско-американской компании и прочая, и прочая, желает познакомиться с поэтом Рылеевым, польщенный лестным отзывом в посвященной ему оде.

— Не советую откладывать этот визит, а отправиться к старику прямо сейчас, вместе со мной. Это благороднейшая, пожалуй единственная в своем роде, личность в нашем правительстве.

Этого можно было не говорить. Адмирал Мордвинов — один из двух чиновных вельможей, которому по мысли тайного общества предуготовлялся высокий министерский пост после государственного переворота.

С тех пор как император Александр внимал либеральным речам Мордвинова, много воды утекло. Многое изменилось в симпатиях самодержца, но старый вельможа своих взглядов не менял. Возглавлять будущую идеальную Россию, по его мнению, должно нечто вроде палаты лордов, несколько переделанной на российский лад. В Государственном совете и в кабинете министров он поражал всех независимостью и твердостью своих суждений. Пушкин говорил, что адмирал Мордвинов заключает в себе одном всю русскую оппозицию. Николай Иванович Тургенев рассказывал, что, когда он в запале сказал при Мордвинове: «Пока крестьяне не освобождены, я готов мириться с этой властью, лишь бы только она была употреблена для освобождения страны от чудовищного угнетения человека человеком», Мордвинов возразил: «Начать надо с трона, а не с крепостных, пословица говорит, что лестницу метут сверху».

Рылеев рванулся было, чтобы идти одеваться, но Глинка жестом остановил его и, простирая вперед коротенькую ручку, прочитал: