Так затихает Везувий: Повесть о Кондратии Рылееве

Еще в передней Рылеева удивил нестройный хор мужских голосов, смех, звяканье шпор, топот, даже некое подобие пляски. Из полуоткрытой двери был виден стол, заставленный пустыми графинами, бутылками шампанского. Все перемешано — огрызки яблок, недопитые рюмки, блюда с солеными огурцами и квашеной капустой и чей-то кивер, наполненный конфетами и апельсинами. Как видно, кто-то приехал с дворцового приема. Рылеев знал, что у некоторых свитских офицеров считалось за удальство таскать сладости на таких приемах.

Войдя в гостиную, они увидели картину еще более неожиданную.

Вся мебель была сдвинута к стене, и человек десять офицеров в гвардейских, гусарских, уланских мундирах, выстроившись в две шеренги, стоя лицом друг к другу, как в детской игре «Бояре, а мы к вам пришли», по очереди наступали друг на друга, распевая модные водевильные куплеты. Безусая шеренга, очевидно изображавшая дам, напевала:

Все женщины сиреныСтрах любят перемены,Молоденьки девицы,Замужни и вдовицы.Все на один покрой,А муж, глаза закрой!

Бойкий, белобрысый корнетик при этом закрыл глаза обеими руками, для вящей убедительности. Наверно, вот этот и спер апельсины во дворце, с раздражением подумал Рылеев.

Тем временем усатая шеренга, страшно топая ногами, отвечала, наступая:

Все женщины метрессы,

Престрашные тигрессы,На них мы тигры самиС престрашными усами…

Ничего более неуместного, вразрез с тягостными, сосредоточенными раздумьями Рылеева, нарочно не придумаешь. И дирижирует этим водевилем лучший друг — Александр Бестужев. Тщеславный, легкомысленный, пылкий, храбрый, преданный Александр! Рылеев хотел крикнуть, чтобы все тотчас убирались вон из дома, но Каховский опередил его. Скомандовал:

— Не ту песню поете! Давай вашу, Александр! — и затянул:

Царь наш — немец русскийНосит мундир узкий.Ай да царь, ай да царь,Православный государь!

Дружно подхватил хор. Белобрысенький корнет тут же продолжил:

Царствует он где же?Всякий день в манеже.

Ай да царь, ай да царь,Православный государь!

Рылеева поразило, что все эти незнакомые ему люди знают слова солдатской песни, сочиненной им вместе с Александром. Он слыхивал, будто солдаты распевают эту крамолу вдали от начальства, но самому слышать не приходилось. И, мгновенно остывая, он испытывал сейчас горделивое чувство, подобное чувству автора, присутствующего на первом представлении своей пьесы. А офицеры, сбившись в кучу, продолжали петь:

Царством управляет,Носки выправляет.Ай да царь, ай да царь,Православный государь!Враг хоть просвещенья,Любит он ученья.Ай да царь, ай да царь,Православный государь!Школы все — казармы,

Судьи все — жандармы.Ай да царь, ай да царь,Православный государь!А граф Аракчеев —Злодей из злодеев!Ай да царь, ай да царь,Православный государь!

— Нет, ты скажи, Александр, откуда они все слова знают? — Ведь дружно поют! — кричал Рылеев.

— Как откуда? От солдат. Ланкастерская школа взаимного обучения. Брат Николай рассказывал, у них ведь на флоте народ пограмотней, так почти у каждого матроса списочек чуть ли не в ладанку запрятан, — и добавил тихо: — Ты не сердись, друг, за наше вторжение. Я их сейчас уведу.

— А сам возвращайся.

Вместе с Каховским он прошел в кабинет. Воодушевление, с каким Каховский управлял хором, исчезло. Лицо его приняло обычное замкнутое, брезгливое выражение. Вдруг он пробормотал:

— Откуда у них эта непреодолимая, наследственная страсть к муштре?

— У кого у них?

— У всей династии. Мне рассказывали, что Петр III еще мальчиком повесил мышонка за то, что, пробежав, он расстроил ряды оловянных солдатиков. Сунул в клетку, смастерил виселицу и повесил. Собственноручно. А внук…

Рылеев встрепенулся.

— Думаешь, повесит нас?

Каховский вздрогнул. Рылеев смотрел на него смеющимися глазами, лениво перебирая гусиные перья, лежавшие на столе, и, помолчав, добавил:

— Не успеет. Еще час не пробил.

— А много ли осталось? Нет ничего беспощаднее времени.

Рылеев промолчал.

В гостиной гремели посудой, что-то звякнуло, разбилось. Лакей убирал остатки офицерского пиршества. Прозаические эти звуки вернули Рылеева к обычной деловитости.

— Ты в прежних мыслях? — спросил он.

Как будто только и ждал этого, Каховский без промедления ответил вопросом на вопрос:

— Ищете Брута?