Такая долгая жизнь

Раздался резкий гудок паровоза — приближался тоннель. С полминуты ехали в полном мраке — фонари все еще не зажигали. После темноты особенно просветленным показался небосклон над горами. Медленно плыли над ними тяжелые клубящиеся облака.

…Такие же облака были в день похорон Романова. Кладбище разрослось, поднялось на пригорок. Отсюда хорошо была видна степь до самого горизонта, покрытая волнующимся под упругим ветром густым ковылем.

Было непередаваемо больно смотреть в мертвое лицо Клима. Оно стало неузнаваемым. Нет, смерть не коснулась его своей мертвенной бледностью, холодом. Напротив, оно как бы оттаяло: каждый мускул расслабился, исчезла угловатость, черты лица смягчились — на нем лежала тень вечного покоя.

И вот настала минута прощания. Михаил наклонился, чтобы поцеловать покойного в лоб, и почему-то зажмурился. А когда поднял голову, то увидел небо, которое уже никогда-никогда больше не увидит Клим. И облака на нем. Черные, с краю подсвеченные заходящим солнцем, они медленно двигались, как погребальный кортеж.

* * *

Во Владикавказ приехали на другой день к вечеру. Поселили их в «Гранд-отеле», на центральной улице. Комната большая, светлая. Две кровати, стол, шкаф, четыре стула. Столовая внизу. Ни готовить, ни убирать не надо. Но это как раз Ксеню и не устраивало. Убирали в комнате кое-как. На столе пыль — хоть пальцем пиши, из углов тоже не выметено. Неловко было говорить об этом уборщице, пожилой женщине. Ксеня потихоньку завела тряпки, купила веник на базаре и только с нетерпением ждала, когда уборщица, которая приходила обычно утром, уйдет. Тогда она сама принималась за уборку. После этого ни по углам, ни под кроватью нельзя было найти соринки.

Недели через три столовские щи и котлеты всем надоели, Вовка совсем перестал есть. Приходилось втайне от Михаила водить его в кафе и покупать там пирожные. Особенно он любил заварные. Когда Михаил узнал об этом, то даже накричал на Ксеню:

— Ты сделаешь из него неженку. Это будет не мужчина, а… а черт знает что!

— Выражайся, выражайся. — Ксеня заплакала. — Завез меня сюда… Ни печки, ни примуса… Разве может ребенок есть такую пищу, которую готовят в вашей окружкомовской столовой? От нее только боли в желудке.

— Цольт! Это который с рогами? — спросил вдруг Вовка и рассмешил родителей, сразу примирив их.

— Прости, Ксеня… Пища действительно не того… Можно было бы купить примус, но где его поставишь — ведь общей кухни нет, а в номере никто не разрешит. Да и керосином дышать — мало радости. Наверное, съедем мы из этого отеля. Я подыщу квартиру, и — съедем.

Но квартиру оказалось найти непросто: местные жители квартирантов, да еще с ребенком, пускали неохотно. Пришлось жить пока в «Гранд-отеле».

Убрав комнату, Ксеня обычно брала Вовку, и они шли в Трек — так назывался парк у Терека. Было еще там небольшое озеро с белыми лебедями. Но больше всего Вовка любил ходить на центральный перекресток, где возвышалась стеклянная будка с постовым милиционером, регулировавшим движение.

Движение во Владикавказе было не ахти какое. Но и будку, и милиционера поставили, как в большом городе. Для порядка… Пройдет экипаж на дутых шинах, пронесется пролетка, протащатся возы на базар — все это Вовку не очень интересовало. Но вот вдалеке слышится тарахтение мотора. Это идет рейсовый автобус.

— Едет! Едет! — кричал Вовка.

Иногда через перекресток бесшумно проскальзывал черный лимузин. У Вовки этот лимузин вызывал неуемный восторг.

— Мак! Мак! — подражая автомобильному гудку, кричал он. Он готов был часами стоять у перекрестка, чтобы только разочек увидеть лимузин.

* * *

Вечерами в номере, который занимали Путивцевы, нередко собирались новые товарищи: Михаил Щаренский — начальник ГПУ Владикавказа, Сергей Тарасов — второй секретарь окружкома комсомола и Соня Апфельбаум — преподавательница рабфака.

В разговорах засиживались далеко за полночь. Сергей Тарасов, высокий блондин с крупными, но удивительно красивыми руками — особенно красивы были у него пальцы, длинные и очень пластичные, — нередко поджигал собравшихся своими парадоксальными высказываниями. Он окончил Казанский университет и к тому же имел незаурядную память. Тарасову ничего не стоило отбиться от своих оппонентов, приводя различные выдержки и цитаты из книг. Оппонентами его, как правило, выступали оба Михаила.

Соня Апфельбаум была кем-то вроде третейского судьи. И Щаренский и Тарасов были не женаты, и, по наблюдениям Ксении, Соня нравилась им обоим.

В то время среди студенческой молодежи шли споры о так называемой теории «стакана воды». Радикально настроенные молодые люди, подводя «марксистскую» базу под эту теорию, доказывали, что революция навсегда отменила и заклеймила предрассудки и условности «буржуазной» любви и брака. Теперь, когда люди стали свободны, они должны быть свободными и в проявлении своих интимных чувств. Если юноша и девушка понравились друг другу, то сходиться они должны так же просто и естественно, как выпить стакан воды…