Такое долгое странствие

У мистера Мейдона белый носовой платок был шелковым. Он подошел к Густаду.

– Не возражаете?

Густад кивнул и другой рукой взялся за кончик платка мистера Мейдона. От платка шел стойкий аромат дорогих духов. Четверо насусаларов, шаркнув ногами, передвинули врéзавшиеся в плечи ручки носилок и оглянулись, чтобы убедиться, что все готовы. Собака

чар-чассам и дустурджи заняли свои места. Насусалары двинулись вперед.

За ними следовала длинная колонна мужчин, соединенных носовыми платками. Густад ободряюще улыбнулся Нусли, потом бросил взгляд на оставшийся за спиной молельный дом. Женщины смотрели вслед мужчинам, провожавшим своего друга в последний путь. Он поискал глазами Аламаи, чтобы увидеть, как она это воспринимает, и ожидая с ее стороны последнего бурного представления – завываний, битья себя в грудь, может, даже вырывания волос, но был удивлен (и немного пристыжен несправедливостью своих мыслей): она стояла с достоинством, крепко сцепив руки и спокойно глядя вслед Диншавджи. Обернувшись еще раз, Густад понял, что она действительно плачет. Наконец плачет тихими слезами. Вероятно, выплывая из глубокого колодца памяти. Памяти о чем? О радостях, печалях, удовольствиях, сожалениях? Да, все это должно было наполнять частную жизнь Диншавджи и Аламаи. Но никто никогда не слышал от него ни единого слова, даже намека на свою семейную жизнь, кроме любимой шутки о «его дорогом домашнем стервятнике». И кто знает, какая за этим скрывалась любовь, какая жизнь?

Процессия продвигалась к Башне. С обеих сторон дороги, из густой листвы деревьев и кустарников доносилось шуршание каких-то снующих тварей. Один раз белка выбежала на дорогу перед насусаларами, замерла на миг и стремглав бросилась дальше. Черные вороны, большие и блестящие, с интересом наблюдали за процессией с верхушек деревьев. Впереди стайка павлинов, топчась, отошла к краю дороги и с любопытством вытянула шеи, прежде чем скрыться в кустах. Среди зелени ветвей еще долго мелькали их синие шеи.

Асфальтированная дорога закончилась, началась тропа, посыпанная гравием. Шуршание шагов становилось громче по мере того, как все больше людей вступало на гравий, и достигло крещендо, когда вся процессия зашагала по нему. Теперь звук был величественный, внушающий благоговейный трепет. Шурх-шурх-шурх. Скрежещущий, скрипучий, шуршащий. Мельничное колесо смерти. Перемалывающее кусочки жизни в соответствии с требованиями смерти.

Колонна шла вверх по склону, насусалары задавали темп. Шурх-шурх-шурх. Подходящий звук, чтобы окружать смерть, подумал Густад. Устрашающий и торжественный, как сама смерть. И такой же тягостный и непостижимый, сколько бы раз ты его ни слышал. Шурх-шурх-шурх. Звук, взбалтывающий прошлое, ворошащий спящие воспоминания, сметающий их в поток настоящего. «Каждый раз, когда я шел вот так вверх по этой гравиевой тропе, казалось, что все утраты, все горести перемалываются в сухие хлопья и распыляются в никуда, чтобы исчезнуть навек.

Но они всегда возвращаются. Сколько гравия истоптано, сколько таких переходов совершено. За бабушкой, которая настаивала на живых курах, знала все специи и полунельсоны, а также секретную, но универсальную связь между сватовством и единоборством. За дедушкой, который делал мебель такую же прочную, каким был он сам, и который знал: получая предмет изготовленной им мебели, семья обретает нечто гораздо большее, нежели просто дерево, скрепленное шпонами. За мамой, ясной, как утро, сладкой, как звучание ее мандолины, мамой, скромно прошедшей через жизнь, никого не обидев, мамой, которая, сквозь прозрачную сетку прошептав: «Доброй ночи, да благословит тебя Господь», – ушла навсегда слишком рано. За папой, любившим книги, пытавшимся и жизнь читать как книгу, и растерявшимся, растерявшимся вконец, когда в последнем томе не оказалось самых важных страниц…»

Подъем закончился, процессия вышла на ровную площадку перед Башней. Насусалары остановились и опустили носилки на каменный постамент. В последний раз открыв Диншавджи лицо, они отступили в сторону. Наступила минута последнего прощания.

Мужчины, по-прежнему соединенные попарно или по трое носовыми платками, не отпуская их, обступили постамент и трижды вместе поклонились. После этого насусалары снова подняли носилки на плечи и стали подниматься по каменным ступеням к двери, ведущей внутрь Башни. Вошли в нее и закрыли за собой. Больше скорбящие ничего видеть не могли, но знали, что будет происходить: насусалары

поместят тело на пави[281] внешнего, самого дальнего из трех каменных кругов. Потом, не прикасаясь к плоти Диншавджи, с помощью специальных шестов с крюками на конце разорвут на нем белый саван до последнего клочка, пока тело не останется голым, как в тот день, когда оно пришло в этот мир, и полностью предоставленным небесным тварям.

Над головами кружили стервятники, опускаясь все ниже и ниже с каждым идеально очерченным кругом. Теперь они начинали садиться на каменную стену Башни и высокие деревья, ее окружавшие.